Ночь была холодной. Дрожа от стужи, я залез обратно в свой мешок и лежал, глядя на небосвод. Потом поднялся ледяной ветер. Он пронизывал до костей, жалобно завывал между камней и в расщелинах. Взошла полная луна и залила голые откосы серебристым светом. Она катилась по небу все ближе и ближе, и все отчетливее стали вырисовываться темные пучины. На другой стороне долины поднималась к звездам гора Микено, черная и неподвижная. Я был здесь один перед лицом Вселенной. Никогда я еще не чувствовал так остро собственную ничтожность. С одной стороны, меня заливало яростное красное зарево, свидетельствуя, что земля совсем не такое надежное и непоколебимое место, а с другой — из безграничных просторов космоса лила на меня свой свет луна.

10 сентября доктор Жак Вершурен и я в сопровождении Андреа, паркового сторожа Бон Анне и носильщиков вышли из Кибумбы в Кабару. И вот опять знакомые места — лес с его тропами и луг. Мы поселились в хижине. Последующие два дня я искал и наконец нашел моих горилл на крутом склоне и в зарослях крапивы. Эскимос был все еще в груп-пе V, а несравненный Младший в группе IV. Животные были так же дружелюбны, как и прежде, и я был уверен, что они меня помнят. Психолог Йеркс убедился в том, что одна из живущих в неволе горилл узнала его по прошествии года.

Как хорошо было мне сидеть неподалеку от горилл, прислонясь к стволу дерева. В лесу и на горах царила тишина. Обезьяны обращались друг с другом спокойно, с достоинством, а по отношению ко мне проявляли терпимость.

Мы прожили в Кабаре с 11 по 17 сентября, и я блаженствовал всю эту неделю, хотя погода была по обыкновению дождливая и низкие, влажные облака наползали на наш луг. Каждый день мы бродили по склонам Микено, Бишитси и Рукуми, прощаясь с местами, которые я так полюбил. Каждый день мы наблюдали горилл, фотографировали их, записывали на пленку их голоса.

По вечерам, сидя у печки, Жак рассказывал мне о своей работе в Парке Альберта в последние годы. Особенно интересным мне показался его рассказ о «мазуку». Примерно в десяти разных местах парка, обычно на краю застывшего потока лавы, из-под земли выходят ядовитые, смертельно опасные газы. Мазуку, как их называют африканцы, довольно мелкие, заросшие травой и осокой углубления в земле, окруженные деревьями и кустарником. На вид это совершенно безопасные места. Там выделяется углекислый газ такой большой концентрации (выше 40 %), что любое надышавшееся им животное пьянеет, отравляется и гибнет от кислородного голодания — аноксии. Привлеченные сочной растительностью мазуку, туда подходят слоны, бегемоты, павианы, буйволы, лесные свиньи и неизбежно погибают. За ними идут гиены и другие пожиратели падали, но и они гибнут, не успев наесться. Если верить рассказам местных жителей, около пятидесяти лет тому назад человек десять из племени варега проходили мимо мазуку. Их внимание привлек мертвый слон; они устроили пиршество, но отравленные газом погибли, увеличив число скелетов на этом устроенном самой природой кладбище.

Оставшиеся дни мы провели с гориллами из группы VII, наиболее мне знакомой. Я запомнил последний визит к ним: мы стояли на пригорке и смотрели на животных, которые разбрелись по противоположному откосу и неторопливо кормились. Я понимал, что как только я скроюсь из поля зрения, то навсегда исчезну из их сознания. Они будут, как всегда, кормиться, отдыхать и спать, жить только настоящим, без прошлого и будущего. И еще я понимал, что месяцы, проведенные с ними в горах, навсегда останутся счастливейшим временем и лучшим воспоминанием в моей жизни, что в последующие годы в моем сознании будут не раз возникать в самые неожиданные минуты образы великолепных самцов и толстеньких самок. Мне было грустно, что я не имел возможности на прощание сказать этим добродушным зверям, как я их люблю и уважаю. Хотелось поблагодарить их за все то, чему они меня научили, дав мне возможность познать их, жизнь леса и, наконец, самого себя. Я мог только пожелать им удачи и привольной жизни среди гор, ненарушаемой жадным человеком и его стадами. Когда я уходил, они, как и год тому назад, спокойно сидели мирные, довольные, провожая нас глазами, пока мы не скрылись за гребнем холма.

24 сентября я выехал из Румангабо. Мы проехали через Кисоро и там попрощались с Вальтером. Потом извилистая дорога пошла все выше и выше, до самой вершины крутого отрога. Там я остановился и, в последний раз взглянув на горы, перевалил через гребень и продолжал свой путь.

И вот я снова взбираюсь на гору по своему старому маршруту, вдоль по краю каньона Каньямагуфа в сторону Кабары. В сентябре 1960 года, когда я спускался по этой горной тропе, у меня было чувство, что я никогда больше сюда не вернусь, что этот этап жизни миновал навсегда. Но оказалось, что неприступные горы и молчаливые леса держали меня в своей власти и желание вернуться обратно никогда не угасало. Итак, когда одному американскому журналу понадобились хорошие цветные фотографии горилл, я охотно вызвался сопровождать фотографа редакции в Кабару. 11 августа 1963 года, три года спустя после отъезда из района вулканов Вирунга, Терри Спенсер и я шли за вереницей носильщиков сквозь бамбуковые заросли, поднимаясь все выше, в рощу хагений.

Временами я вглядывался вперед с чувством неуверенности и даже тревоги, боясь, что лес, в котором мы с Кей провели целый год идиллической жизни, в чем-то переменился или, может быть, его опустошили стада, которые тогда проникали в заповедники. К моей великой радости, я не увидел ни скота, ни каких-либо признаков его недавнего здесь пребывания. Лес мирно раскинулся по склонам горы. Поляна в Кабаре изменилась очень мало. Памятник на могиле Карла Экли покосился и расшатался, видимо, под тяжестью ног проходивших тут слонов. Домик все еще стоял, по-прежнему уродливый, построенный с полным безразличием к окружающим его красотам. В результате пожара выгорели стены одной из комнат и сарая, но в двух комнатах можно было жить, в них-то мы и расположились. Единственно, что уцелело из обстановки, это наша старая железная печка и один стол. Позднее, когда я смотрел, как наш слуга Андреа моет посуду, как валит дым изо всех щелей в печке, и слушал, как барабанит по крыше дождь, мне казалось, что ничего не переменилось.

Наутро мы отправились в лес, лежащий между Кабарой и Бишитси, в поисках свежих следов горилл. В течение первого же часа мы нашли несколько гнезд, оставленных после вчерашней ночевки. «Какая группа тут ночевала?» — раздумывал я, пока Спенсер подготовлял свои камеры. Сумею ли я узнать животных по прошествии трех лет? Узнают ли они меня? Гориллы уже расположились на свой утренний отдых, когда мы осторожно приблизились к ним и установили треножник и камеру в каких-нибудь ста футах от них. Более четырех часов гориллы находились в непосредственной близости от нас. Их поведение было любопытной смесью осторожности со смелостью и с притворным отсутствием интереса к нам. Взрослые гориллы почти не показывались; они держались в густых зарослях, изредка выглядывая из-за древесных стволов. После полудня обезьяны ушли. Сперва они передвигались медленно, ели на ходу, затем устремились на крутые склоны горы Микено и поднялись на высоту одиннадцати тысяч футов. Там мы и нашли их на следующее утро, На этот раз наше появление обратило горилл в бегство, и стало ясно, что дальнейшее преследование будет бесполезным. Группа состояла из одного самца с серебристой спиной, двух самцов с черными спинами, семи самок, трех подрост-ков и не менее трех малышей. Хотя большого самца и двух самок я видел мельком, но был почти уверен, что это моя бывшая группа II.

На следующий день, несколько минут спустя после того как мы вышли из Кабары, я заметил гориллу, сидящую в гнезде у подножия горы Микено. Было начало восьмого часа, и все остальные члены группы еще спали. Одна самка почувствовала мое присутствие; она села в своем гнезде и стала тревожно оглядываться по сторонам. Метнув на меня быстрый, внимательный взгляд, она взбежала футов на сто вверх по откосу. Этим она разбудила остальных животных, и они потянулись вслед за ней. Самец с серебристой спиной остановился на минуту и, обернувшись, поглядел на меня. Я сразу его узнал — это был вожак группы VIII. Я оставил животных в покое и вернулся к ним вместе со Спенсером только в конце утра. Футах в девяноста от нас, на покосившемся стволе дерева мирно сидели три самки. Я вгляделся в их лица и обрадовался, узнав одну из них, старую приятельницу. Это была круглолицая самка, с плутовским выражением лица и гордой осанкой. В настоящий момент, как и в период с ноября 1959 года по май 1960, у нее не было детеныша. На этой самке сильно отразились минувшие три года — она стала старухой, ссутулилась, голова и плечи совсем поседели. Но по-прежнему она была любопытной и смелой. Сидя на корточках, она внимательно меня разглядывала. Может быть, где-то, в закоулках ее сознания, мелькнуло воспоминание? Другая старая знакомая была миссис В., у которой в сентябре 1959 года родился малыш. Сейчас он, надо думать, был уже подростком. Примерно за месяц до нашего приезда, в июле 1963 года, миссис В. опять произвела на свет потомство. Я не досчитывался многих старых знакомцев. Исчезли Кривомордая Олив и подросток с рваным носом. В группе произошли какие-то крупные события — в ней осталось только десять животных, а когда я видел ее в последний раз, их было двадцать одно (см. таблицу II). Может быть, возмужавший самец с черной спиной увел с собой нескольких самок и основал собственную группу? А может быть, несколько членов группы перешли в «другое подданство», под власть другого самца, когда две группы встретились в лесу?