Туманный день в Кабаре

На утесе Бишитси есть сучковатое, искривленное дерево; одна ветка простирается прямо над краем обрыва. Я любил сидеть на ней, на мягкой подушке из мха, блуждая взором по лесу, расстилавшемуся далеко внизу. Часто ветер приносил с севера облака, и они сталкивались с утесом. Обрывки белого тумана разлетались вокруг меня, как пена прибоя. Однажды две белки гонялись друг за другом на соседнем дереве. Они носились вокруг ствола, и их золотистые бока и серые спинки мелькали, как молния. Белочки промчались по земле и, совершенно не замечая меня, взлетели на сук, на котором я сидел. Одна белка прыгнула прямо на носок моего башмака и оглянулась на свою товарку, а та, замерев, уставилась на меня блестящими черными глазками. Затем она обратилась в бегство, за ней ускакала и другая.

Сидя на суку, я слушал любовную песню оливкового голубя. Это приземистая птица с синевато-серым оперением, покрытой белыми пятнышками грудкой и желтым клювом. Оливковые голуби пугливы — они тихо сидели в густой листве деревьев и вдруг взлетали, так громко хлопая крыльями, что я вздрагивал. Крик токующей птицы можно описать как звонкое «бруууууу», звучащее все пронзительнее, а затем несколько воркующих, низких «бруууу-ооо». После этого птица взвивалась высоко в воздух и плавно скользила вниз, изогнув крылья, распустив хвост, издавая странные звуки, похожие на рев осла. В промежутке между 19 ноября и 27 апреля я нашел шесть гнезд этого голубя. Гнезда эти — непрочные сооружения из нескольких хворостинок, сложенных в развилке дерева, футах в двадцати от земли. В каждом гнезде было по одному белому яйцу или по неоперившемуся птенцу, покрытому бледно-желтым пухом.

Другая тропинка, по которой мы с Кей часто ходили, приводила нас к лугу Рукуми. Мы любили время от времени выходить из леса, чтобы поглядеть на обширные пространства травянистых зарослей. Часто целью наших походов была аппетитная ежевика, вызревающая на лугу круглый год. Иногда мы брали с собой какую-нибудь посуду и набирали по нескольку кварт этой ягоды. Из нее Кей делала сироп для оладий, пекла пироги и лепешки. А иной раз мы просто ходили от полянки к полянке, собирали и ели свежую спелую ягоду, особенно вкусную после извечных консервов. Гориллы были тоже не прочь полакомиться: однажды на краю луга я увидел самца с серебристой спиной, который не спеша срывал ягоды и отправлял их себе в рот.

Часто, когда я уходил на поиски горилл, Кей оставалась в Кабаре, шила, стряпала, занималась хозяйством. Кроме того, она ведала всей корреспонденцией экспедиции. Вот ее описание обычного дня:

«Стоя на горке у нашего домика, я смотрела, как Джордж пересекает луг, останавливается, машет мне рукой и исчезает среди деревьев. Тогда я шла обратно домой, садилась на стул у печки, наливала себе чашку кофе и обдумывала дела. Мой день уходил на то, чтобы следить за деятельностью Андреа и печки. Оба они предпочитали лениво дымить. Выпив кофе, я звала Андреа и пыталась привести его в деятельное состояние. Ему полагалось каждый день рубить дрова. Но он не любил ходить один в холодный, мокрый лес и радовался любой отсрочке, например необходимости вырыть еще одну помойную яму или зарезать и выпотрошить курицу, которую я потом весь день варила на слабом огне, чтобы она стала помягче. Если небо обещало ясную погоду в течение ближайших часов, а бочки были полны дождевой водой, затевалась стирка белья. Вода в бочках была нестерпимо холодной, и я вливала в корыто чайник кипятку, главным образом с психологической целью. Какая бы ни была стирка, большая или маленькая, она занимала у Андреа часа полтора. Иногда нужно было выстирать брюки, рубашку и три пары носков; иногда белья бывало раза в три-четыре больше — все равно! Каждый предмет старательно намыливался и терся, при этом мыло истреблялось в таких количествах, что наконец пришлось выдавать его по норме. Сперва Андреа никак не мог понять, как употреблять прищепки для белья, и я сама развешивала выстиранные вещи. Это заставляло его немножко поторапливаться. Думаю, что он тайком практиковался с прищепками, и когда однажды мне надоело ждать очередной порции белья и я пошла прогуляться, то, вернувшись, увидела, что он сам все развесил, правда, довольно неумело, прихватив каждый предмет несколькими прищепками».

Иногда я сидела неподалеку, пока Андреа на корточках трудился у корыта. И он, и я старались узнать что-нибудь о жизни друг друга. Приходилось идти в домик за словарем суахили и после значительных трудностей нам удавалось провести небольшую беседу:

— У мадам есть слуга в Америке?

— Нет, в Америке у меня машины, которые стирают и убирают.

— …У-х-х-х-х. В другой раз:

— Андреа, у тебя есть жена?

— Нет, мадам. Стоит много франков.

— Сколько?

— Три тысячи франков, мадам. А сколько франков в Америке?

— Нисколько франков. В Америке жена задаром.

После этих слов раздавалось изумленное «ух-х-х-х!» и наконец:

— Бвана и мадам возьмут Андреа в Америку?

Приспособив Андреа к какой-нибудь работе, я принималась за свои собственные дела. Сперва вытрясала спальные мешки, а иногда вешала их проветриваться во дворе. Добавив таким образом перьев и пыли к накопившемуся на полу мусору, я брала щетку и без труда заметала все это в многочисленные щели в деревянном полу. Один раз мы набрали лишайника и законопатили щели, надеясь таким образом избавиться от холодных сквозняков, но всякий раз, когда Андреа подметал пол, он старательно выковыривал лишайник. Потом наступала очередь фонарей; я предпочитала чистить, заправлять и чинить их собственными руками, так как это была слишком большая ценность, чтобы ее доверить нашему нескладному Андреа.

Очень много времени занимала починка вещей. Каждую пару носков Джорджа приходилось штопать по многу раз. Его штаны, штормовка и даже рюкзак постоянно нуждались в ремонте. Мне думается, что я переделывала его любимую темно-зеленую штормовку по крайней мере раза два. Даже с помощью наперстка не удавалось проткнуть иголку сквозь плетеные ремни рюкзака. Приходилось делать это, уперев иглу в стол и обеими руками натягивая на нее материю. При этом всегда прокалывались пальцы.

Пироги были в нашей жизни событием. Дело было даже не в том, какими они, в конце концов, получались. Было интересно пробовать всякие новые способы сочетания составных частей, стараясь обойтись тем, что имелось под рукой. Так как мы жили на значительной высоте, приходилось ко многому приспосабливаться, а капризы походной печки — «чудо» еще больше усложняли дело. «Чудо» надо было сбалансировать на примусе, который в свою очередь надо было поставить в устойчивое положение на неровных досках пола, употребляя для этого щепочки и кусочки бумаги, подсунутой под его ножки. Как-то раз я поставила примус на большой стол, но едва мы прошли по комнате, стол дрогнул и «чудо» свалилось.

После многочисленных попыток я нашла на полу самое ровное местечко, и все-таки, пока пекся пирог, нужно было ходить с величайшей осторожностью, а еще лучше — совсем не двигаться во избежание несчастных случаев. Жар из «чуда» выходил во все дырки, так что в результате содержимое парилось снизу и сохло сверху. Но какой бы сырой или пересохший ни получался пирог, нам он казался великолепным. В те дни, когда я делала пирог, Джордж ценил меня как никогда. Мы пекли яблочные и ягодные пироги, абрикосовые торты, лепешки, имбирное печенье, кукурузные коржики, сдобные булки к кофе, пироги с персиками и хлеб. Даже наше ужасное «чудо» не могло окончательно испортить хлеб; обычно мы пекли его из овсянки с патокой или из необрушенной пшеницы; пшеничный был нашим любимым угощением. Я пекла один каравай в неделю, стараясь приурочить его ко времени возвращения Джорджа от горилл. Мы любили есть его горячим, прямо из печки, с маслом и медом. В первый день мы роскошествовали — съедали по три ломтя каждый, а в последующие — по два.