К обеду — Хохлов. Я ему прочел лекцию о непоследовательности в его понимании роли. Я вижу Саллюстия старым, более усталым от жизни, глубоко пессимистичным «государственным человеком». Сбегал на «Пиковую даму», чтобы исправить освещение в спальне. Благодаря поддержке Гаука добился желаемого таинственного эффекта: ныне хор сливается с завываниями ветра во время «панихиды». И сегодня значительный недобор билетов. Словив Лопухова в коридоре, в присутствии Гаука отчитал его за то, что «Ночь» он выпускает из суфлерской будки и позже, чем этот выход имитируется музыкой, в «Жар-птице» у него — не птица, а аллегорическая галиматья. Он сдался и обещал афишу переделать.

Сделал еще один вариант третьей декорации «Лекаря поневоле». Утром приходит сотрудник «Красной газеты» Борисов с фальшивым Рембрандтом (несомненно, Вечтомовым). Снова на репетиции «Рюи Блаза», чтобы видеть в Саллюстии Музалевского. Это больше по-русски и грубо, но по содержанию внушительно. Щуко принужден изменить декорации.

Нина рассказала, что Коке ночью от переутомления сделалось дурно и были галлюцинации…

Внезапно в театре оказывается Добычина. Подумал — нечто катастрофическое (это хроническое состояние театра), оказывается, она получила запрос от Жени из Тулы, не хочу ли я легально ехать за границу, и просит мои вещи ей на премьеру «Рюи…». Рубена (ее мужа) переводят, признали ненормальным — выпускают…

В 3 ч. у Гржебиных я увидел знаменитую Л.И.Самойлову — друга всех чекистов. Мне рекомендовали обратиться для братьев, но, узнав фамилию, она в довольно наглой форме не выразила желания со мной познакомиться, и я, разумеется, не стал настаивать. Вот где мои акции упали! Гржебин обещает навести справки…

Переписываю еще раз «Лекаря поневоле», решил первый акт сделать — осенний пейзаж вместо снега.

С Рене Нотгафт на выставке Липгардта, встречаю там Веру Ильиничну Репину; очень мало изменилась, стремится к отцу, который бодр и пишет «евангельский сюжет». Едва ли это вплетет ему новые лавры в венец. Но жалуется, что Куоккала превратилась в захолустье и приходится страдать от холода. Там же живет Юрий (брат) и кое-кто из знакомых.

Думал пробиться к Горькому, чтобы проститься перед его отъездом и расспросить насчет Ленина о Леонтии, но не нашел в себе сил дошагать и увидеть его челядь — Шкловских, Тихоновых… Хоть это и не придает уюта, что нас покидает наш последний патрон, но все-таки приятно подумать, что мне едва ли снова придется подниматься по опостылой лестнице и звонить в квартиру N…

Захожу на заседание Общества поощрения художеств. Там получены остатки работ Нарбута — 15 рис. к украинской «Азбуке» — верх не только штрихового великолепия, но и очень занятные, а иногда и жуткие («Слон», «Черт») вещи. Прелестны также новые литографии Кустодиева. Просто непонятно, как этот человек, не сходя со своего кресла, не подкрепляя память новыми этюдами с натуры, так отчетливо может «срисовывать» сложнейшие отзвуки жизни, сохранившиеся в его воображении. И какими немощными представляются мне несколько фотографий с моих рисунков к «Медному всаднику», с которых мне теперь надлежит сделать повторение для издания…

Тройницкий подвез к Обществу после осмотра Эрмитажа «итальянским послом» (так его назвал сопровождавший его совдеповец Лигих) Погардо Пико — это очень любезный и вполне буржуазного стиля тонкий и длинный господин. С ними был и какой-то представитель германского водного транспорта…

Эрнст не пошел ко мне домой: нужно на Гороховую, чтобы там обменять муку, полученную в КУБУ, на хлеб, так как печь негде.

Вечером на премьере «Рюи Блаза» все шло совершенно прилично, но без всякого успеха. Даже Максимову не была устроена обычная овация. У нас в ложе сидела Добычина с сестрой, Кунины, принесшие конфет. Гржебин не явился.

В 1 ч. чистка «Прелестниц». Комаровская будет очень на месте. Это почти она, как в жизни. Покупаю на улице спецвыпуск, вышедший в пользу голодающих номер «Маковца». В нем выдержки из записок о Николае, напечатал свои и Палеолог.

К обеду Стип. Он считает своим долгом отчитываться за пропитание каждый раз книжным даром. Сегодня он принес отличные образцы для меня декораций из Роллеровского альбома.

Позже — Воинов со своими гравюрками на линолеуме. Портрет в профиль и один пейзаж — очень недурны. Рассматривали вместе папку французских гравюр.

В пьесе Лабиша очень забавен трюк, когда все действующие лица начинают ползать по полу в поисках мнимо утерянной брошки. Горький с Гржебиным, говорят, сегодня отбыли.

Пишу черновики заграничных писем. Ветер, сильная угроза наводнения, и власти издали приказ, предписывающий разные меры, среди них — вывод войск за город. В Эрмитаж даже явился и потребовал все из подвалов поднять… За мной зашел Стип. Осматриваем выставку 1-й категории, устроенную С.Сидоровым и очень усердным и милым юношей в Александровском зале.

К чаю Шапиро, бывший у меня в 4 ч., в поисках сотни тысяч, необходимой ему для поездки в Москву, оттуда он думает пробраться в Екатеринослав, где должен получить новые документы личности, так как таковые обязательно требуются в Академии художеств, а свои он потерял еще во время пребывания у белых. У меня таких денег не нашлось, и я его направил к И.М.Степанову и к Д.И.Верещагину, в комитет Общества поощрения художеств, предлагая за эту сумму купить у него четыре рисунка. Все остальные работы свои (кроме больших масляных) он оставил на хранение у меня. Он очень понравился Стипу, и действительно, в нем трогает еще искренняя, пламенная любовь к искусству, его пиетет к Врубелю, к Серову, к старым мастерам и вообще все его задатки культурности.

Приходил и Конашевич, принесший две фотографии моей семьи, снятые в 1901 и 1902 гг. Резниковым. Одну из них я никогдане видел. И это было как-то жутко — себя и своих неожиданно увидеть в таком зеркале времени.

Татана держат в кровати, и потому он неистово кричит.

Прочел Франса — комедию про немую жену. Не годится. Кока, обещавший матери вернуться в три часа дня, вернулся в 3 часа ночи от Марочки. Акица в отчаянии.

Вместо циклона — пронизывающий все туман и моросение дряни. Ура! В КУБУ выдали 9,5 фунта сахару, дома взвесили, оказалось 8 фунтов. Вероятно, удержали КУБи-сты. Это дар чехословаков или югославов. Репетиция Монахова меня очень тревожит.

В Эрмитаже сообщаю товарищам свой проект — ограничиться сначала устройством в ближайших к Эрмитажу комнатах Зимнего дворца одних французов. Отберем их.

Зашел к Марии Александровне. Она все еще лежит в отчаянии, что болезнь так затягивается. Положение с заключенными без перемен. Оказывается, при опросе Павла Фролова, который продолжает сидеть, все допытывались насчет Ольги Штейнер, так что, несомненно, корень в ней. Но за что же сидит Леонтий, всегда так неодобрительно относившийся ко всему дилетантствующему заговорщическому стилю, бывшему в моде у них в доме, и даже к самым безобидным разговорам на политические темы?

Меня навестил Эрнст, который в ужасе от легкомыслия Зины Серебряковой.

Темнота. По пути в театр меня нагоняет мой гимназический приятель Гриша Калин — седой, но, в общем, еще довольно похож на себя. На сей раз был рад встрече. Он секретарь того учреждения, которое прежде называлось городской думой, и имеет большие связи в Смольном — там отделение городской коммуны. Сын — лоботряс, подтвержденный фиктивной справкой, отлынивает от воинской обязанности. Сам Калин склонен к шуткам и цитирует Диккенса на каждом шагу. Ленина называет гением (попал на его сенсационную речь, произнесенную на каком-то съезде политпросветов), но тут же признал его сумасбродство: себя самого (Ленин) назвал пролетарием, а потом поправился… А речь Ленина действительно как будто интересная — признание полного поражения на всех экономических фронтах. Позже слышал, что в Москве эту (напечатанную) речь полиция срывала со стен и заклеивала. Мне ее не удалось прочесть, хотя я ее усиленно искал. Лишь прочел случайно сохранившийся фрагмент. Аналогичную речь через день или два произнес, говорят, и Троцкий, но я узнал о ней, тоже не читая. Полная уничижений пролетариата, невозможность отступления, ибо надежда на заготовки, — все это передано с чужих слов, отчасти Акицы, потрясенной этой речью, которую прочитала у Марии Андреевны. Обрушивается Ленин на коммунистов, заболевших чванством, взяточничеством, и почти все невежественные, надо-де бороться с волокитой, унаследованной от старого режима, и с чисто национальным явлением — взяточничеством. Что же он не видит, как именно «они» искусственно воспитали и ускорили этот порок, возведя в принцип, что никто не в состоянии жить на свое содержание и все принуждены кормиться так или сяк на стороне. И почему ни слова о других двух, еще более тяжелых и чисто национальных пороках — о маниловщине и о дилетантизме? Не потому ли, что этих пороков он и являлся первосвященником? Эта речь отнюдь не утешает меня (ибо я потерял веру в то, что «они» способны дать жизни жить\) и, напротив, наводит на мысль, что и брюмер у нас невозможен, что «циклон брюмера» разрядится в чисто русскую великую и сентиментальную самоубийственную до конца слякоть! С Калина я взял слово, что он посетит меня.