Вчера я ездил в город (поезд туда «ямбургский ползет» 1,5 часа). Отъезд оттуда около 2 часов.

В Эрмитаже работа по развеске картин XIX века в угловом зале идет полным ходом. Кажется, удалось использовать это невыгоднейшее помещение наивыгоднейшим образом. «Армиду» Жевра де Лэрсс помещаю в XIX зале. Там же постепенно сгруппирую всех Снейдерсов и Тенирсов, чем подготовлю окончательное использование этого прекрасного зала.

Сейчас все меня слушаются беспрекословно. Лишь М.И.Щербачева иногда гримасничает, но это я терплю, так как ценю ее усердие и довольно большие познания. Очень мил и полезен Паппе, с чисто сенатской выправкой сидит за работой Нотгафт. Вообще я могу только нахвалиться своим субалтерном. Идет своим чередом, и провожу описи вещам, полученным из Музейного фонда и других мест. И тут больше всего усердствуют трое неизвестных лиц. Напротив, Левинсон-Лессинг особенно пригоден как ищейка для всяких архивных проблем. Менее других способен И.И.Жарновский. Прежние «боевые боевики», генералы — оба Сидоровы, они ведают техникой дела и непосредственно руководят при развеске работами. К сожалению, старший снова отвлечен судом, куда его во второй раз вызвали в качестве народного представителя (или как это называется). Директор Тройницкий уехал на несколько дней отдыхать в Марьино.

В воскресенье, 8 июня, побывал у меня, наконец, Марк Философов. Он дал мне несколько практических советов в отношении регистрации. Но я все не нахожу минуты привести это скучное дело в порядок. Был у меня и г-н Лерман. Это странный фрукт. Он ученик Общества поощрения художеств, но в первые революционные годы находился на службе у… Англии! В Архангельске! Рассказывал с негодованием, как бритты ограбили все запасы, как мизерно они помогали русским, как цинично уплыли, бросив все на произвол судьбы. Глубоко скорбит Лерман о гибели своего тогдашнего начальника Костанди, в искренности смирения которого после сдачи он не сомневается и который все же после года заключения был расстрелян большевиками. Вообще же Лерман оказался квасным патриотом. Все заграничное хает. Выше Петербурга ничего нет на свете. Бывал в Париже, но ничего в нем не понял. В его рассуждениях относительно технического воплощения моего эскиза к «Тартюфу» (за эти дни я его закончил) все восхваляет, но мне теперь особенно в связи с впечатлением жалкой осиротелости, которую имеют мои вещи на выставке, все кажется, что я далеко нечто совершенно никчемное. Я усмотрел порядочный дилетантизм и оттенок шарлатанства. Ну, увидим! (Приглашен он нашим театром под впечатлением удивительной оборудованности постановки «Человека-четверга». У нас он сейчас примется за радикальное переустройство конструкции «Бунта машин».)

В прошлую субботу (7 июня) состоялось экстренное заседание эрмитажного Совета на предмет окончательного санкционирования отдачи Москве тех вещей, которые уже прошли через наше «галерейное совещание». Джеймс [Шмидт] выступал защитником незначительности картины А.Остаде (он о ней когда-то писал и ее где-то упомянул Боде), препотешно путал и, наконец, сдал свою позицию. В общем же все сошло гладко. Совет высказался (по моему наущению) против отдачи «Несения креста» Тициана. Зато согласился на Ессо Хоме против 2-й лавки Снайдерса (мы отдаем ту прекрасную, которая идет из Яхт-клуба), против Камилло Прокаччини (из Гатчины). Тройницкий считает необходимым, чтобы я сам вместе со Шмидтом отправился в Москву отстаивать эти уже полуобещанные вещи, а заодно и наметить компенсации. Кстати, о последних П.И.Нерадовский составил длиннейший список (обсуждавшийся в Художественном совете Русского музея во вторник) таких наших заявок… и рассчитывает все эти (иногда очень знаменитые) вещи получить, используя разгром Румянцевского музея (превращенного в Дом Иванова) и Цветковской галереи (превращенной в Музей рисунка).

Вечером в воскресенье, 8 июня, были у меня Дибров, супруги Сушкевичи (она в светло-желтом, но темном парике после болезни, который ей скорее к лицу) и Володя Попов. Милая провинция! Сдуру показывал им свои этюды.

В понедельник, 9 июня, навестил Надежду Евсеевну. Она сама просила. Застал хворой. Какие-то кровоизлияния в деснах. Странная ангажированность: «Уезжайте, уезжайте поскорее!» Но почему такая спешка, я так и не понял. Скорее дело ввиду полного застоя в делах и ее сознание, что она не в силах мне помочь. До сих пор мои акварели стоят у нее непроданные, и шансов на продажу мало…

Впрочем, все же убеждает зайти еще в конце недели. По поводу Браза бесчисленные предположения. И вообще каждое третье слово — ГПУ и Мессинг, которого она называет по имени и отчеству — Станислав Адамович. Рассказывает, будто она в его кабинете нашла донос на Коку («Ох, нехороший у вас двор!»). Но кто автор доноса, так и не сказала. Скорее всего, это она сочинила, но кто ее знает? Во всяком случае, Кока теперь вне пределов досягаемости.

Получена открытка от него из Ревеля. Сидят в кафе, детину Берту водворили в «калошу» (пароход). Через три часа отплывают. На границе их раздевали, что тоже «очень не понравилось» Добычиной и что является подтверждением ее стращания! Когда я высказал сомнение, отпустят ли меня, пока Кока там, она только рассмеялась. При всей «своей мощи» она, тем не менее, в ужасе от угрозы перерегистрации вещей. Тут я сколько мог ее успокоил.

Вечером, в понедельник, 9 июня, были Нотгафты. Они остались очень довольны теми акварелями, которые я им отобрал на промен за старинные рисунки. Но на что мне последние! В связи с мыслями об отъезде, с непрочностью всего здешнего, — ощущение суетности стало отравлять все мое существование. Тревожные сведения с запада. Вернулся какой-то знакомый Нотгафта и рассказывает, что в Берлине чудовищнаядороговизна. Товары из Англии, несмотря на пошлину, и те дешевле местных. Ежедневно слышно про новые разорения и банкротства. Казна поддерживать и кредитовать промышленников не в силах. Очень тяжело ощущается бойкот СССР, так как вся эта главная торговля происходит с нами. «Виновник» нападения на торгпредство был, несомненно, провокатор. Никакого боя не было, ничего не взламывалось, представитель полиции пришел в последнюю комнату, открыл определенный шкаф и из него изъял всего один портфель. Предполагают, что там были документы о функционировании в Штутгарте большевистского ЧК. Бедламом отдает от того, что творится во Франции. Мильеран разразился мотивированным посланием к палатам, в котором ссылается на присягу Конституции, мешающей ему подать до срока в отставку. В том же послании, или в каких-то беседах, он предупреждает об опасности воздействия партии на главу правительства. И после этого вчера сообщается, что он в отставку подает, что уже в пятницу (то есть сегодня) состоятся в Версале новые выборы президента. Итак, началась чехарда, первый сдвиг сделан, а там постепенно и вся машина разлезется. Какую-то уродливую и подлую игру ведет Эррио, о котором я всюду слышу, что он неверный и пустой человек. Сейчас он спрятался в кулисы. Сформировывает частью из бывших министров Пуанкаре, кабинет Марсаля уже себя раскассировал. Какой курс возьмет государственный корабль, трудно предугадать, но едва ли фашистский. На что Франция слишком раздобрела. А если не фашизм, то через год или два — коммунизм, и с более болезненной ломкой, чем здесь. Сказать кстати, и в Италии идут бои между правоверными фашистами и диссидентами. В Албании новое восстание. Уже не разожжет ли это пожар? Боевые способности Румынии (в которую вообще с трудом веришь) надорвались чудовищным взрывом снарядов в Бухаресте, случившемся недели две назад.

У нас чествуют Пушкина. Курьезная статья «Почему Ленин любил Пушкина». Маяковский — и тот дал свое высочайшее одобрение: брат-Пушкин. Ох, как пахнет в воздухе Хлестаковым! В «Ленинграде» ужасные репродукции с моего рисунка.

В «Правде» в фельетоне очень характерная жалоба какого-то Шустера с приведением цифр всех тех поборов, которые ему назначили за полугодие. В каждом номере неистовые призывы бороться с частной торговлей. Новый термин «сенновец» — это значит торговец с Сенной и олицетворение всякой мерзости.