Гостями оказались Юрий Султанов с женой, Иорданский с бывшей женой Шухаева, тонкий, рыжий, восторженный Иорданский и еще какой-то юноша и, наконец, М.А.Потоцкая, которую мы принялись занимать и угощать чаем. На ней был замечательный филигранный с эмалью крест (XVII века, Испания), подвешенный на его оригинальной цепочке, бусы, которые заменяют прорезные сферы. Наконец, была еще тяжело-солидная актриса из Александринки и сама Мария Петровна Крамаренко. Угощение было вкусное и сладкое с крюшоном, неплохое вино, разговоры не интересные. (Квартира Крамаренко: Пантелеймоновская, 13, кв. 3, второй этаж.) На стене гостиной — большая, хорошая картина Хонхорста «Вирсавия», которую приводит к старику Давиду Абигель — отличная голландская «ванитас» с черепом в корзине, Схютовская «Мадонна» XV века (не подделка ли?) и копия с Балена, с «Голгофы» П.Брейгеля, бывшая ранее у Рейнгольда. У него же находится прелестная «Святая Екатерина» от Абадаша. Кроме того, моя акварель «Дождь в Версале».

В 12 часов мы удрали и доехали до дома на трамвае…

Настоящая скользкая оттепель. День Кокиной премьеры, которая и прошла с неожиданным блеском, убив «Лысую гору». Каждая декорация встречалась дружными аплодисментами. Многое со вчерашнего он успел исправить (снова его на этот раз покинул верный такт). Многое просто гладко шло, одобрены были даже с прохладцей и танцы Леонтьева. Кое-что из убогой наивности все же лучше претенциозной глупости Лопухова. Бедная бенефициантша имела меньше всего успеха, но все же сама она не кажется чужеродной, «держит специальных депутатов», и лишение богатых даров лишь ее окончательно утомило. Танцевала она плохо, тяжело. Она уже весь последний год из-за беременности и материнства не танцует и не работает. Но со сцены в костюме я узнавал моментами прежнюю чаровницу.

После спектакля, затянувшегося до 12,5, было чествование, но я не него не остался. У нас в ложе бельэтажа, предоставленной любезным М.М.Циммерманом, сидела Добычина с двумя мужьями: русским и евреем. Увы, П.П.Добычин ни словом не обмолвился о моих «Версалях». К счастью, я сегодня получил в Эрмитаже жалованья 38 рублей за весь месяц.

Около 1 часу за мной заехал Н.А.Сидоров и доставил к финскому консулу (имеющему честь присутствовать в резиденции на Невском против Казанского собора), которому я должен был (по просьбе моего ценнейшего подчиненного) подтвердить, что те картины, которые принадлежали одному финну и которые застряли здесь с 1914 года, отданы реставратору Сидорову, и за которые Сидоров просит теперь заплатить, действительно соответствуют тем, которые значатся в расписке. Довольно крупная (ранняя) баталия Ван дер Мейлена, пожалуй, действительно его картина. «Караульня в пещере», приписываемая якобы Дюку, оказалась превосходной П. ван Ларом (но, очевидно здесь ошибка в атрибуции); приписанная Я.Брейгелю «Улица», — действительно копия с него, «приписываемая» Боутсу и Баденвейлеру, — не может быть приписана человеком сведущим (грубая), но «честно» могла считаться за их работу такими невежами, как владелец и Н.А.Сидоров. Означенная «Проповедь Иоанна» подтверждает идентичность картин. Консул был утрированно любезен, очень польстило то, что я, войдя, сказал по-фински: «Приветствую Европу!» — и он собирается побывать у нас.

Затем — в Эрмитаж. В 4 часа я был дома и ждал Голлербаха, но он не явился. Зато приходил Чепурин (сын того рыжего, бородатого, который в моем детстве часто бывал у нас — свойственник Обера), которому я и передал лекарство, присланное Гиршманом.

Продолжаю переводить «Веер». Прочел страшную и отличную драму 3. Вернера «24 февраля. Трагедия рока» — отец по ошибке и благодаря проклятию, над ним тяготевшему, убивает сына, вернувшегося из дальних стран.

Сидим без воды и света. Вода прорвала трубы у нижних жильцов.

Чудовищная оттепель. Я два раза ездил сегодня на санках, как по волнам, за водой! Кабинет и столовую Альбера затопила вода, протекающая с дырявой крыши. Узнал вчера от финского консула, что Кесслер уезжает завтра, и мне вдруг явилось желание воспользоваться его предложением и через него послать Аргутинскому письмо более откровенного характера о моих обстоятельствах. На писание его и потратил все утро, но, явившись в консульство, не застал уже Кесслера. В Эрмитаже Федя (Нотгафт) взялся все же его доставить ему, а если его не застанет, передать его заместителю, обычно пересылавшему и Федины письма за границу. В Эрмитаже на «галерейном совещании» решаем под выставку миниатюр взять среднюю часть лоджий, отделить ее от всей галереи гобеленами. Рисунки выставить внизу. В канцелярии меня поджидали А.Эфрос и совершенно обрившийся Бакушинский. Абрам употребил все чары, чтобы убедить меня участвовать на Венецианской выставке. Остался непреклонным. Он же на извозчике доставил меня в издательство «Академия» на Литейном у Бассейной, где состоялось заседание, посвященное книжке о балете. Новые для меня — А.Слонимский, Поздеев, Аплетин и сам Кроленко, который оказался евреем по фамилии Кролик. Мне не стоило особых трудов, чтобы опрокинуть весь их план и побудить — вместо нелепого и неосуществимого «трактата» — издать просто ряд эссе с выделением в отдельную часть всего справочного материала. Увы, с иллюстрациями обстоит плохо. Непозволительные рисунки Эрбштейна, удивительно скучные и портреты — литографии Верейского и Кустодиева. Против Зины Серебряковой какой-то зуб (во всем балетном жанре не сыщешь такого оздоровительного, наивно-детского мира юных актрис, как у нее). Слонимский очень хлопочет о фотографиях, и я сам их предпочел бы, но это нарушит нарядный стиль книги.

К чаю — Рафа и Вера Михайловна Молас, чета Верейских, Воинов и случайно пришедший Лисенков. Молас рассказывала самые смешные вещи о цензуре и о сокращениях. «Он служил до смерти Ленина в «Погани» — Петербургском отделении Главнауки. И каждый день выбирался на ЛУНУ — Ленинградское Управление научных учреждений». Из цензурных курьезов — в детской книжке из фразы «Давай Бог ноги» вычеркнули «Бог».

Слух — Пуанкаре ушел в отставку…

Экспедиция в Петергоф по настоянию генерала Ятманова, который вдруг загорелся реформами в этой заброшенной им вотчине и потребовал, чтобы мы с Макаровым и Удаленковым ему сопутствовали, дабы на месте изучить, что можно там сделать и что должен сделать в календарный срок Измайлов и новый хозяйственный правитель, совершенно спорый работник Тихомиров, от которого Ятманов в упоении и который должен все исправить, что запущено Беренштамом, который, наконец, пристроился на новом месте — в Публичной библиотеке.

…Особенно запечатлелись сверкающие золотом статуи в монплезирском садике и вид на былую пустынность моря. Надлежало решить, можно ли Монплезир «эксплуатировать», то есть устроить кафе без кухни там, где она была при царе, и концертный зал в одном из его департаментов, отделанных Кваренги. Решили, что можно. Я настаивал на украшении главного корпуса картинами. Местами потоки с потолка попортили живопись, исполненную при Александре III, с Пильмановой, но это не так жаль. Все прочее на удивление стоит и даже имеет прочный вид.

В Большом дворце благополучно. Я наметил, как его «оживить» и гармонизировать его убранство, отказавшись от неосуществимой идеи, высказанной в моем докладе на конференции — посвятить Петергоф эпохе Петра I. Слишком мало материала. Но все же можно известной систематической сортировкой наличного придать больше характеру кабинету Петра 1.

Пока другие ходили, я набросал с террасы открывающийся вид в сторону Кавалерских корпусов. Ресторан для нэпманов — настаивает Ятманов — будет устроен в Кавалерских домах. Но я убежден, что нашим экспроприаторам будет не по средствам пировать в этих злачных местах, а рассчитывать на иностранцев или на местных жителей заштатного городка нечего.

В канцелярии я снова увидел прелестную картину Рейтера «На берегу озера». Среди склада картин — Венециановскую синюю «Кормилицу». Что же их не берет Нерадовский? Для Эрмитажа я наметил серебро из Александрии и другие мелочи, сложенные — по получении из Москвы директивы — в корпусе «Под гербом». Как не раскрали?