У м-м Бокье прочел интересную биографию Мален де Монморанси — французский пандан (минус военная доблесть), почти Строганов. В юности принадлежал к фрондирующей дворянской семье и, будучи учеником самого аббата Сейса, был отчаянным революционером, а затем смерть любимой женщины (жены кузена) его всего перевернула, и он кончил (очень поэтично, молясь у креста в Сан-Тродески) в качестве одного из столпов клерикальной реакции. Прочел «Кофейню» Гольдони в переводе Островского.

По дороге на генеральную репетицию в Александринку встречаю Мусину Дарью Михайловну, очень постаревшую, в ветхой шубе. Ее дочь Тамара Глебова погребена при обвале дома, который шесть лет давал трещины, погибли вещи — рояль, книги…

Репетиция прошла благополучно, но Горин-Горяинов мне не нравится. Воронов совершенно и безнадежно плох. Дамы прелестны, особенно Александрова. Ужасен провинциальный актер, заменяющий Юрьева. Последний пожелал со мной побеседовать во время разговора с Осокиной, купившей ему кету, которую он тут же пожирал. В антракте застал, как Осокина журила безумца Ершова, переведенного из дисциплинарных соображений (и во вред театру) в Мариинский и собирающегося подать жалобу на управляющего в РКП, не будучи вовсе коммунистом. «Вот я отлично знаю, что мне здесь не усидеть, если я не запишусь в партию, — внушала ему Анна Владимировна, — однако сама я до сих пор не была коммунисткой, то не стану ей и теперь, хотя бы это было необходимо для того, чтобы остаться!»

В 6 часов Патов с мнимым Клод Лорреном (скорее Локателли) и прелестной миниатюрой «Мадонна» в характере Бенсона, за которую он просит 200 фунтов (я ее знаю с 1900 года, когда ею владел Володя Евреинов). Пейзаж весь зареставрирован. Еще он мне показал фото с картины, изображающей жертвы французской революции в Елисейских полях. Вероятно, это пандан к той картине, которая попала в Эрмитаж вместе с другими вещами из компании Нордика и которая изображает деятелей революции в аду. Фигуры в чарующем пейзаже (посреди Людовик XVI в королевской мантии) приветствуют старца в белом плаще поверх кафтана, написанный Буальи, но это не он.

Весь вечер дома. Читал и исправлял парижский дневник. Но ясно, что перемена настроений там произошла в зависимости от начала работы Сережи [Дягилева], от сознания моей «полезности», воззрела благодаря заказу Иды Рубинштейн и даже от принятия мной этого заказа и, наконец, отчасти благодаря отъезду Тройницких.

Юра [зять] сделал изящную обложку для русского перевода «Предшественника» Роллана и ввернул туда статью Свободы (Бартольди), чтобы олицетворить основную, по его мнению, идею книги. Но Голлербах — арбитр этих дел в Госиздате — просит ее заменить: «Чем угодно, ибо мы ведь не признаем американский демократический строй». Юра убежден, что они текст искалечили. Ионов, оказывается, горький пьяница. Уж не это ли его сблизило с нашим директором… В театре застал Дмитриева, Домрачева, Курилко (ему поручена «Саломея»), Баловень всех изданий — Конашевич, ставший делать чудовищные по безвкусию вещи. От «Конька-Горбунка» и еще ряда новых его изданий меня просто тошнит.

В 12 часов за мной заходит Коля Лансере, идем вместе в дом Бобринских смотреть, что они там устроили. По дороге он рассказал про гнусные истории М.Фармаковского, приведшие к удалению Вейнера, и подкапывающегося и под Колю. Вместо Вейнера Фармаковский посадил историка Приселкова, ожидая в нем найти себе союзника, но он оказался более порядочным, и теперь получился довольно сносный симбиоз. Очень досталось зато всему бытовому отделу со стороны (усилия Тройницкого?) после того, что они открыли Бобринский дом, который так и не удалось восстановить полностью (вещи растеряны благодаря Шипову), в котором они не думали устраивать показные интерьеры, по классам и по эпохам и в которых только ограничились серией выставок: бисера, фарфора, книги — как бытового материала, портретов. Сбитые с толку этой критикой, сейчас они провели новое разделение между собой материала по эпохам, а затем на выставках. Для начала Приселков поставил «Чаепитие».

От обзора дома Бобринского скоро вышло благоприятное впечатление. Разумеется, никакого остроумияне высказано, получился скорее художественно-промышленный, нежели бытовой музей. Но приятно видеть прекрасные комнаты снова вычищенными. Я с удовольствием разглядывал очаровательные бытовые картинки. Главное достоинство секретного кабинета — мебельные гарнитуры, убраны мужские и женские органы и группами довольно искусно раскрашены. Эти вещи происходят от адъютанта Николая Николаевича Виноградова… (в газетах раскрыт его заговор — переворот в Югославии). Цветной альбом рисунков (этюды с натуры тщательно сделаны) Богданова — серия пенисов всех величин, ряд японской дряни и, наконец, хорошие художественные бронзовые статуэтки, лежащая мастурбирующая женщина — жанр Предье.

Среди портретов я нашел хороший, но грубо исполненный портрет Людовика XVI. Я буду требовать для исторической галереи Гатчинского дворца. Если в Гатчине образуют историческую галерею, то отсюда придется многое взять.

Дома я застал А.А.Кроленко, просит у меня согласия редактировать книгу о балете, затеянную издательством «Аквилон». Согласие я дал, надо же начать зарабатывать. Пойду знакомиться с материалами. От статьи же о постановках наполовину отказался. Не могу же я заниматься авторекламой и вылить свое негодование (вполне справедливое) на Головинские мерзости. Кроленко уверял, что я могу написать «что угодно». Этот безбородый, с блестящими глазами молодой человек до жути энергичен и настойчив.

Шапиро извещает о переговорах, санкционировавших прибавку для ставки Монахову, и добавил: «За это Монахов должен прекратить свои выступления в опере». Лаврентьев его за это устыдил. Когда-то Шапиро ставил Лаврентьеву на вид, что у него в кабинете не висит портрет Ильича, а это был кабинет Николая I — общий для всех актеров.

По рассказам Альбера (я у него был около 6 часов), на мистической (довольно бодрой) лекции Митурича было что-то весьма карикатурное. Началась она вместо 7 в 9 часов. Слушать собрался, главным образом, наш прежний демократический элемент. Мария Максимовна (так ее и не удалось выкурить), Полина и дворничиха Евдокия и т. д., кроме того, проворовавшийся некогда Аланиш, однако приглашенный в надежде, что он будет оппонировать. Но он не оппонировал, а дремал, как, впрочем, и Альбер, который от лекции услыхал лишь конец, когда докладчик, покончив с Иисусом Христом, объявил, что в следующий раз он примется за Будду. Тут же сидел Алик, дети Коли (его, кажется, самого не было), Люся и другие младенцы. На минуту явилась жена Николая Альбертовича, но вдруг прыснула и убежала. Говорят, она была подвыпивши (может быть, из-за ожидания налета). Доклад читался не просто за столом, а «профессор», увидев многочисленное собрание, потребовал себе кафедру, которую сымпровизировали из основания громадного граммофона. Всего замечательнее было то, что все это богохульное заседание происходило в той же столовой, в которой три года назад угощали митрополита!

Я весь день провел дома, акварелируя свои заграничные зарисовки и перечитывая парижский дневник. Приходила графиня Литке, но я ее сдал бедной Акице, которая после сидения с этой полусумасшедшей до вечера не могла отойти. Ее интересовало, кого я видел за границей из ее знакомых, в частности, что поделывают великий князь и великая княгиня, на что Акица, разумеется, ничего не могла ответить. Ко мне же приходила мать Саши Яши узнать, как он живет. Она слышала, что он очень похудел, «вышел из моды». Я ее вполне успокоил. Он по-прежнему ее зовет туда, из чего явствует, что его дела неплохи, но она опасается, что ее снова, как в прошлом году, не выпустят. Ее дело взяла в свои руки Добычина, еще вот надеется. Она болеет, а ей самой она запрещает хлопотать. Софья Петровна (так, кажется) хотела бы взять с собой и Александру Евгеньевну. Бедняжку совсем затравили в Мариинском, Купер к ней охладел, да он и не у власти, а Лапицкий ее терпеть не может. Особенно же она убита тем, что разъединена с мужем. Летом, когда поговаривали о том, что театр закроют, они оба подписали контракт на какое-то турне по Сибири, но в последнюю минуту Экскузович (!) ее не отпустил, а муж все же уехал. Недавно он ее снова звал туда, чтобы вместе с их труппой ехать в Австралию. На сей раз Экскузович отпустил (ибо она совершенно перестала петь, ей не дают петь), но все это дело расстроилось. Пора и внучку увозить отсюда. Правда, она в гимназии Мая, где сохранились кое-какие дисциплины (в казенных — разврат прямо открыто, и даже во время уроков между парочками творится нечто неописуемое). Но все же лучше ее увезти до греха — девочке пятнадцать лет. Сашей она очень недовольна в отношении Каза Розы, к которой она успела привязаться. Особенно во время болезни и умирания маленького. Он ей ничего не пишет. Но тут же старушка рассказала, что то оказалось сущим вымыслом этой безответственной лгуньи.