Где-то облачно, тепло, иногда солнце, днем дождь. «Советский церковный праздник», но не все церкви его празднуют, да и в публике недоумение, уж не Интернационал ли какой? Календарь не прививается. Как бы то ни было, день неприсутственный, и я использовал его, чтобы съездить после многих лет на католическое кладбище, попрощаться с могилами папочки, мамочки и брата Иши. От Финляндского вокзала шел пешком, все время предаваясь воспоминаниям о тех днях, когда я здесь шагал или ехал на пролетке Эдвардсов, гордый тем, что меня везет «собственная лошадь». Интересна и церковь Тихвинской Богоматери (XVIII век), получившая уродливую пристройку и не менее уродливую колокольню. Деревья богадельни Тименкова и Фролова (два имени, запавшие мне с детства) так запущены, что теперь и не увидишь бродящих под ними старушек в чепцах. Арсенал не дымит и лишился пушек, лежавших грудами вокруг на траве. Зато по-прежнему улица упирается в две избушки в русском стиле (служба набережной) и рядом стоят, но, кажется, не работают бани. Совсем изменилась дорога, заворачивающая на кладбище. Все заросло, какие-то воздвиглись строения, протянулся целый проспект, пролегла какая-то железная дорога. От прежнего приволья и радости нет и следа. Церковь стоит обгорелая, лишенная крыши, и эта ее колокольня скорее к лицу. Впрочем, идут длительные работы по починке, очевидно, на средства Польши. Загорелась она, как думают, от электрического смыкания. Внутри выгорела совсем, но своды и стены уцелели. Окна выбиты. Зато совершенно не пострадал склеп, куда я проник без посторонней помощи, так как дверь в него открыта, очевидно, для просушки. Наша семейная часовня в полном порядке. Накопившиеся за время войны гробы польских магнатов все уже увезены на родину. Я помолился, приложился к плитам, испросив благословения папочки и мамочки, набросал в альбом наружный вид церкви и пошел в обратный путь. Могилу М.Я.Эдвардса я не нашел. Она, как и ее место, будто сравнена с землей.

Днем убирал кабинет. В 7 часов неожиданно рано явился Асафьев, которого мы звали на после обеда. Потом явились дядя Берта с «меню» и со своей экспозицией, как он ее довольно беспутно и представил иностранцам, и, наконец, вся компания Кесслеров: папа, маман, два близнеца — Марианна и Югелло — и эффектная фрау Рихштофен. Обед вышел на славу. Гигантский телячий окорок произвел сенсацию, таких у них в Берлине не бывает. После обеда я и Альбер показывали им (совершенным вандалам) свои работы. Асафьев играл диезы и прелюды. Подошли еще папа Молас, шармировавший всех бархатистостью своей речи. (По-французски он говорит, как парижанин.) Ирина Степановна Асафьева, Люля, Миша, Катя в невозможно пестром платье и В.А.Фролов. Асафьев наедине мне снова жаловался на интриги Купера, на подлость представителя властей Оссовского (никогда не любил), на дальнейший успех Палиферова, ныне дирижирующего в лейб-курорте Зиновия Сестрорицкого. Неловко вышло с отказом перевезти вещи Валентина Павловича Дягилева, который явился перед самым обедом!

В Екатеринославе обнаружена «Кошмерия» — это так выкликали газетчики сообщение о кошмарном преступлении, совершенном «компанией чинов советской инквизиции», якобы боровшейся с контрреволюцией. Умер Дж. Греди, которого я видел в делегации у Палеолога — английский лейборист, намеревался «удержать Россию в войне». Говорят, он был ненавистен советской власти, но в то же время придерживался политики полнейшего индифферентизма в дела Европы.

Хороший день. Свежо. Осенние цветы уже мерзнут на даче. Они как раз привезены рано утром. Кока очень смешной, загорелый, бритый. Марочка тоже черная.

В трамвае вижу княжну Марью Константиновну Трубецкую. Не замечаю ее, чтобы избежать лишних разговоров с этой милой, веселой, но нелепой дамой. Вид самой проститутки. Всегда была такой, а теперь еще исчезла осанка. Пожалуй, где-нибудь играет. Ведь и она также под гербом гранд-дама и каботинка.

В Эрмитаже беспокойство за Тройницкого. Почему он не пишет и даже не послал клятвенно обещанной телеграммы. Уж не случилось ли что? Уж не арестован ли? Все говорят (особенно это распространяет Алексей Толстой, привезший свою семью), что Германия — бурлящий котел, который вот-вот разольется. А мы-то в него! Еще говорят, что здесь теперь ни за что не найти иностранных газет. На Совете Эрмитажа я возбудил вопрос об эквиваленте за картины Камори. Макаров считает, что надо сделать отдельные «секретные» (по способу хранения протоколов) запасы на предмет получения санкций всего нашего синклита, так как это есть первый случай отчуждения вещей Эрмитажа из пределов России, и секретность требуется, потому что все эти польские дела до сих пор проходили секретно. Я устраиваю еще летучее заседание. Увы, вещи из Русского музея и из Строгановского дворца (для XIX века) не удастся добыть до моего отъезда. Зато из Академии художеств доставлена тяжелейшая статуя графа Остермана-Толстого работы Торвальдсена.

Прошу Федю (Нотгафта) — моего издателя «Петергофа» — ссудить (в счет гонорара за текст к Петергофу) несколько миллионов марок на дорогу. Он мне выдает всего 2 лимона и утверждает, что этого вполне нам должно хватить до Берлина. Что же, там разве совсем люди потеряли меру вещей? Ужасно вообще интересно, что мы там найдем и как-то я после девяти лет восприму все, что я когда-то так хорошо знал и почитал «своим».

Дома пишу начисто вступительное слово для актеров БДТ. Добычина с Гецем в 4 часа не является, а является в 9 часов. Она с утра проморила голодом своего маржере — они куда-то ездили. И, между прочим, была у глазного доктора, который пригрозил Надежде Евсеевне слепотой на один глаз (наверное, преувеличение). Это ей дало повод сделать очень зрелищное антре! Геца она даже таскает, как поводырь медведя. Он же, видимо, несколько смущен, но пока подчиняется. Привез много изделий «Красного пекаря» и конфеты — изделие чего-то тоже «Красного»! Он, оказывается, сам не кондитер, а инженер, закончивший лицей в Дармштадте до отъезда и его женитьбы. Сегодня он мне показался более интересным. Претензия на аристократизм (эротическая коллекция), бархатный пиджачок, черное пенсне, ласково-твердый определенный тон. Мои пять «Версалей» Добычина забрала, но денег не внесла. Неужели будет кормить Атю мелкими подачками? Он сам дал свои адреса и телефон на случай, если бы наши ощутили необходимость в его помощи. Так же быстро она его умчала, как и привезла.

В это время у меня уже сидели Монахов и Лаврентьев. Они пришли к концу обеда (при котором просидел П.К.Степанов, оставшийся затем до полночи. Ох уж это мне русское засиживание). Монахов, сегодня утром прибывший из Евпатории, с открытой коричневой грудью, но заметно поседевший, необычайно весел, возбужден. Без умолку разговаривал про великолепно проведенную в солнце и воде неделю. Почти вся дачная часть Евпатории превратилась в руины, и лишь в нескольких отремонтированных виллах устроены советские «Дома отдыха», в которых одно дорогое питание, нежели в частных превосходных столовых. Голод и эпидемия там были чудовищные еще два года назад, и даже местного населения на большой процент убыло. Но сейчас там прекрасно, хотя пляж усеян необычайной толщины грациями с их детворой. Уединившись, я им прочел (тут-то и произошло антре Добычиной) свое письмо. Монахов очень за него благодарен, но, как я и ожидал, не собирается его использовать в присутствии Хохлова, которого он, видимо, побаивается, особенно в связи с тем, что Сорабис отказал Лаврентьеву в членстве за его предательство дела пролетарской культуры. Это при таких условиях значило бы создать очень неприятный (и тяжелый для самого Лаврентьева) скандал, если бы мы его — не члена Союза — насильно сделали главным режиссером. Время-де и тонкая политика в связи с «Твердой волей» Монахова сделают-де свое. «Будьте покойны!» Посмотрим. Лаврентьев пробовал протестовать, но сдался.

От чая, украшенного пирогом Гецем и вареньем из белой малины, доставленным сегодня днем четой Кенигсбергов, вернувшихся из Углича, где они прожили лето, актеры отказались. Кенигсберг явился еще поздно вечером в сопровождении Р.Бирчанского (о ужас, этот плюгавый и страшно хитрый человек сообщил мне почему-то по секрету, что он едет тоже в четверг. Показывал и мандат своей командировки от ИЗО — документ величайшего комизма), дабы я при последнем подтвердил свое высокое мнение об автопортрете Р.Менгса, что я сделал с удовольствием. В восторге от портрета и подошедшие Стип и Степанов. Сей последний в ужасе от того, что ему Липгардт вручил огромный и чудовищно уродливый плафон его работы — аллегория «Сирены», на котором изображена м-м Липгардт в обществе сфинкса. Зато он в упоении от своего портрета Павла I, подлинного Щукина, который он считает прообразом всех других.