Чудный, солнечный день. Но с утра он нам испорчен тревогой: ночью был обыск у Руфа, продолжавшийся с 11 ч. до 5 ч., и он сам арестован. Несомненно, это последствие доноса его домашних неприятелей — любовницы Тони и Марьи Максимовны. Нас это ужасно огорчает, ибо в сумбуре нынешних условий «домовой» жизни и квартирных отношений, в которых мы сами ровно ничего не смыслим, в нем мы и все порядочные квартиранты всегда встречали самое благожелательное отношение. Об его делах мы не имеем никакого представления, но, возможно, что слухи, исходящие, правда, от тех же его недругов, о всяких его спекуляциях и более или менее сомнительных операциях, до некоторой степени и справедливы. Особенно зудят вокруг устроенной им в доме красильной, в которой перекрашивают в черный цвет старое якобы негодное сукно. Полосы этого сукна мы на днях видели сушащимися на дворе. Как бы эта история не отозвалась на нашем отъезде! Я в большой тревоге. Акица в особенной тревоге.

Позже явилось некоторое успокоение. Причины его очень своеобразного характера для психологии нашего времени: оказывается, Руф арестован не один и, очевидно, не по доносу домашних, а в компании с двадцатью другими членами церковного совета Николы Морского. И арестованы они за то, что всячески противились водворению у нас в Соборе Новой церкви, а когда вышло послание Тихона, то они принуждали этих втируш ехать в Москву с покаянием. Те на них и донесли в Чеку. Авось обойдется. Плохо лишь то, что при обыске у Руфа найдено три письма, которые он писал Анне Игнатьевне из Порхова и в которых он ругательски ругал советскую власть. А еще хуже того дурацкие разговоры, которые он вел с завсегдатаями, заседая часами в портерной. Возможно, что он их вел и с нашим угловым милиционером, с которым он как будто свел (на территории пивной?) дружбу. Но нужно надеяться на то, что он сумеет вывернуться. Вместо него сейчас нами правит Юргенс, бывший офицер, говорят, не менее ловкий человек, нежели Руф. Но к Руфу мы привыкли, а этого пока не знаем. Я даже в лицо его не помню.

Утром пишу письмо в Большой драматический театр и начинаю вчерне «завещание», весьма своеобразное по форме и юридически никуда не годное.

Днем с Акицей в Эрмитаже. Она в полном упоении от содеянного, не хотела уходить. Снова пришлось учить уму-разуму Жарновского в смысле уяснения «гениальных» мастеров середины XIX века и Жерома.

Ходил еще по Эрмитажу жуткий тип — живописец, коммунист Федотченко, хваставшийся Стипу, которому он был почему-то поручен Ильиным, что с него именно и начинается поворотный пункт в истории искусства, что он написал гениальные картины, среди которых «Утверждение коммунизма», что в его картине, написанной им во Франции, где он учился живописи у М.Дени, скульптуре от Бурделя (бывшего без ума от него) и архитектуре у кого-то, что все его картины до последней распроданы и т. д. С виду сущий разбойник. Смесь Ятманова с Назаренко. То говорит, что из Харькова, то из Войска Донского. При осмотре Эрмитажа «хозяйским оком» заприметил кое-какие дефекты в сохранности картин и, между прочим, пузырение портрета Перуджино (посмотрел бы он на бесчисленные дыры, царапины и побеление лака, которые получились из-за революционных разрух, на всех тех картинах, которые у нас в Зимнем, в запасе!).

Акица купила билеты на пароход, оный действительно идет на Кенигсберг, но это нас не должно беспокоить, ибо пароходная компания, взяв те же 6 франков с человека, как и в Штеттин, обещает зато доставить поездом нас (в III классе) до Берлина, запломбировав, как водится, вагоны при переезде через «польский коридор». Зато в море мы будем всего два дня, а в Берлине уже в воскресенье утром.

Ходила Акица в таможенный округ справляться и относительно провоза драгоценностей, и оказывается, что можно провозить на себе лишь на 200 рублей золотом, считая при этом и золотые часы, и обручальное кольцо. Между тем одно Кикино кольцо с изумрудом оценено Добычиной минимум в 1500 рублей. Теперь Акица ни за что не хочет везти эти вещи, да, действительно, риск большой, и особенно при выезде из Германии. Если там их запретят к вывозу, кому мы их там передадим? Да и здесь, если бы у нас отняли, нельзя быть вполне уверенным, что удалось бы владельцам получить их обратно по доверенности. Ходит слух, что камни здесь могут подменить. Зато забравшаяся вечером вечером Лола Браз навязала Акице еще две простыни. Ох!

У Бразухи имеется от Жени Зубова известие, что он арестован в Кронштадте, а не здесь, и по доносу матроса. Стип уверен, что доносчик — один из пьянствовавших с Платером мерзавцев в пивной на Казанской, в которой собираются немецкие коммунисты и куда повадился шляться М. де Платер, очевидно, в поисках педерастии… Стип, очень мрачно настроенный из-за отъезда Марфы, вообще боится за Платера, за его а-ля Руф неосторожную болтливость.

Огорчили мы Стипа окончательно сообщением о безобразном поведении его Каташа, который гадит всюду, сколько мы его ни учили.

Вечером я ходил с Акицей и Татаном к Альберу. Татан совсем полюбил дедюшку Берту, так как у того оказался старый велосипед, на котором наш клоп и разъезжает взад и вперед по мастерской! Потеха! Альбер кончил все свои диорамы и вот-вот получит расчет. Его мы стащили вниз и он, попивая чай, рисуя какой-то пейзаж, слегка подремывая, рассказывал нам со слов Серафимы Бенуа (кстати, выкрасившей свои волосы в репейный цвет, «а то я черная успела Коле надоесть») ужасы про лужского разбойника Вальку Саран, которого, наконец, милиции удалось разыскать в лесах и ценой восьми убитых (из восьмидесяти) изничтожить вместе с его двумя подручными. Убили эти разбойники, по крайней мере, двести человек в округе, но среди награбленного находится, главным образом, всякий скарб — платочки, кофточки, сарафаны. Серафима видела сама их тела, которые на устрашение злодеев и на успокоение честных граждан вывешены в здании милиции, где она их сама видела и в котором от их разложения стоит ужасный смрад. Трупы буквально изрешечены пулями. Видела их самогонщика, поставлявшего им водку в лес… Серафима была так потрясена зрелищем, что не вернулась тут же на дачу, к детям, а удрала на первом поезде в Петербург, где уже живет, не подавая оттуда вестей, четвертый или пятый день. Я это страшилище на днях встретил.

Записал ли я, что оба превосходных полированных гранитных монолита, смазанных андесталей для «статуэток» Петра I на набережной, на днях распилили на четыре части каждый. Не уверен я в том, что записал об окончательной гибели весной «Гиганта-рабочего» работы Блоха, стоявшего перед Дворцом Труда. Последнее время он являл весьма грустный вид, ибо у него отвалилась голова. Пророческий символ! Стип сообщил, что наконец развалился и «гордый милиционер» (тов. Блоха), украшавший маленькую площадь перед мастерской св. Екатерины на 1-й линии.

Самое замечательное я и забыл упомянуть. Трупы разбойников выставлены в Луге по нэпманическим соображениям. Власти за показывание их берут по 5 миллионов, и вот стоит толпа на улице перед домом — съезд всяких телег и тарантасов. Словом, «успех сезона». Как бы этот пример не воодушевил на подобное же. Открываются прямо безграничные горизонты.

Чудный день, и благодаря ему я утром сделал массу вещей: повторил «Фонтан Нептуна» (оригинал уже запечатан), написал массу всякой всячины, подвинул (а вечером и кончил) опись избранных папок. Но, увы, с 4-х часов начался непрерывный поток до самой полночи.

Все являются прощаться, но «обещают» (вызываются сами без намеков с нашей стороны на приглашение) зайти еще. Это кошмар, и самый утомительный. В собственном доме мы узники. Сначала Шапиро, которому я обещал, наконец, вчера, что его приму! Ему надо было показать «офорты» своего приятеля Берлингерфрау (так!), что оказалось наивным надувательством, ибо это не офорты, а очень пошлые рисунки пером с заливкой под офорт (ох, жадюги!), и, кроме того, экспериментировано очень мило. Карандашный портрет девочки, подражание Федотову (действительно его), под которым наклеена курьезная надпись: «Мама, когда ты приедешь» (или что-то в этом роде). Был у него еще и полузаполненный альбом на отличном ватмане какого-то русского архитектора 1840-х годов — очевидно, папиного товарища — с этюдами Альбано (Шапиро думал, что это оригинал автора) и с копиями костюмов Пинелли. Сидел он 1,5 часа. Я его все убеждал захотеть ехать в Париж; и действительно, здесь ему закрыта дорога, здесь слишком много голодных, и голодные бездарности всегда будут иметь преимущество перед талантливыми. Даже ему при всей расовой кумовитости и пронырливости не справиться с нынешним госиздатами, полиграфией, так как ему мешают его повышенная нервность, впечатлительность и, словом, романтичность, о которой он сегодня и распространялся. От позирования ему до отъезда я уклонился.