Кесслер снова таскает нас наверх, хвастается своим новым приобретением, бронзой С.Менье «Рудокоп», купленным им за 500 лимонов на Мойке. Леша Келлер проглядел! Знакомит Акицу с женой и сразу нам приглашает на завтра на обед! «Шлезвиг» пришел и уже стоит в Неве. В Эрмитаже меня подкарауливает Аплаксин. Я ему вручил его программу и решительно заявил, что ничего в этом не понимаю. Но не так легко от таких нахалов отделаться, и разговор дошел до маленького взрыва, до воззвания к свидетельству всех моих коллег, случайно проходивших по вестибюлю, и мы разошлись (авось навсегда) в примиренческих тонах.

Приезжает студия Крамаренко с С.Радловым и очень хорошая (но уже не столь сверхъестественная, какой Крамаренко мне ее описывал вчера) картина — тондо из собрания Хрулевых и приписанная Врангелем Рафаэлю. Может быть, и смесь элементов Лоренцо ди Креди и Пьетро Козимо. Несколько попорчен грунт, но не смыт и достаточно хорош, чтобы его выдержать и потом продать за границу. «Уже не провокация ли?» Я отвергнул уклончиво. Ищу среди наших запасов эквивалентов. Почти все найдено. Увы, при этом, кажется, где-то затерял Сомовский каталог старых мастеров в Академии художеств, полный моих отметок.

С 4-х часов томительнейшее заседание с Александрой Павловной в квартире Петра Ивановича об ее издании (я несколько раз засыпал). Все же вид отличных оттисков меня пленит. Но еще вопрос, найдутся ли теперь у Голике (где идет губительнейшая и все парализующая ревизия) эти негативы.

На лотке у Никольского рынка покупаю за 12 лимонов грушу и, обливаясь ее соком, тут же на ходу ее пожираю. Вкусный, мелкий виноград 55 лимонов фунт. У нас снова гости — все прощаются. Катя Грибанова, бабушка Лидия, Альбер, позже Женя, Стип, Зина. Удалился перед обедом к себе и дремлю под очень ослабевшую, несколько путающуюся игру милого Альбера. Ужасно жаль, что такой чудный, истинно художественный и жизненный организм разрушается! Вижу какой-то сладкий, не запомнившийся сон.

Зина с омерзением рассказывает о ночевке у Рыбаковых в Царском Селе. Зазывал настойчиво «отдохнуть», «подкрепиться», а положил на дырявый с выступающими пружинами диван, дал совершенно засаленные простыни и кормил ее и девочек, которых он уже держит целую неделю (с отчаяния), впроголодь. Обижен, что Гальперин устроил ей заказы в Англию. Сам стал говорить большевиком. Прославляет советскую слежку, ее деятельность сулит необычайный блеск. Очевидно, самому хорошо живется.

Италия огрызается против гегемонии Франции. В Германии ожидаются крупные антифашистские беспорядки (в Потсдаме).

Солнце, легкий ветерок. Все вспоминаю мысль Салазино из «Венецианского купца» о морских бурях, вызываемых в нем даже тогда, когда он дует на горячий суп. Чищу свою коробку красок, чтобы ее отнести для печатания в Акцентр. По дороге к Кесслеру встречаю Жоржа Бруни. У него мигом меняется… нищенский вид, нежели зимой, но все же бодрится. Пишет новую книгу о теории музыки.

В консульстве ведают лишь визой. На визе нет фамилии, написанной правильно, а в русской части они поставили Бенуа I. Как бы не вышло пререканий? Всего боишься. Знакомый Нотгафта юрист, консультант Блуменфельд, дает мне адрес, и на сей раз тон хамовитый (по-европейски). Из Эрмитажа — в Акцентр. Богуславский считает, что никаких печатей не нужно, но все же запечатывает мой пакет! При этом никаких бумаг не дает: «И так хорошо!» Захожу в пароходную компанию. Пароход пойдет не раньше понедельника. Это откладывание ужасно! Ну да авось московские бумаги поспеют.

В Эрмитаже вожусь с устройством последней комнаты отделения XIX века, где будут кроме рисунков в двух ярусах и картины. Новая неприятность. Марк сообщает, что наконец сформирована пресловутая комиссия по переучету присланных на хранение вещей и оный переучет скоро начнется. В комиссию входят: Марк, Нерадовский и др. Ятманов был склонен оставить все в крепостной зависимости от государства (грошовое), соображение взяло верх, а именно: за каждую «сохраненную за годы революции вещь государство с владельца будет взимать по гривеннику золотом», и в общем они уже высчитали — это может дать целых 250 миллионов (то есть 250 рублей прежних денег, стоимость одного месяца нашей прежней квартиры!), очень нужных для самоснабжения музейного фонда. Не будут сниматься с учета лишь вещи музейного первоклассного достоинства, и вот в этих вопросах (при целой сети мелких художественных фискалов) решающий голос предоставляется помянутой комиссии. И такие вещи тоже остаются у владельцев, но за них он ничего не платит. Вот хитренький наш Нотгафт и предпочитает оставить все на учете, дабы ничего не платить. В противном случае ему бы пришлось внести за 400 сдуру переименованных вещей его. Я, главным образом, боюсь впустить в нашу квартиру «сбиров». Среди них могут оказаться идиотски усердствующие, а то и просто пакостники. Как увидят папки, картины, книги! Ай, ай, ай! Марк утешает, что меня, во всяком случае, не тронут. Панически настроенный и пламенеющий искренней дружбой Федя, главным образом, умоляет меня (обнимая и потешно заглядывая в глаза), чтобы я за границей ни с кем бы не разговаривал о Советской России и не дай Бог не отвечал бы в прессе, если (это не подлежит сомнению) будут на меня выливать помои «разные Зиночки [Гиппиус]» и т. п. Я уверяю его, что мне это и в голову не придет.

Дома Паатов с копией группового портрета Греза, бывшего у Белосельских и изображающего маленького Строганова, которому его семья Белосельских указывает как на образец для подражания на бюст барона Сережи Строганова. Стип принял его за оригинал Тренкеса. Самый портрет сгорел, и осталась лишь голова, которая, по словам Эрнста, увезена Белосельскими в Париж, где и продана за бесценок, так как никто не поверил в достоверность Греза. Вообще аукцион всего, что они так хитро отсюда вывезли в 1917 году, дал всего 200, 500 франков. Их Рослены пошли по 5 или 10 000.

Вечером обед у Кесслера в обществе старухи Хвостовой (приятной подруги г-жи Кесслер), Баронен (дама), какого-то приятного женомана, взбухшего доктора, у которого голос удавленника и вся «морда» в шрамах (от студенческих дуэлей), и дочерей консула. Раки, котлета со всем гарниром и «сливочное» (из молока) мороженое. Масса крюшона. Старуха Хвостова — дама в черном, с огромными черными четками вокруг шеи, понравилась Акице. Я же склонен видеть даже в ней шпионку. Уж больно тихоструйно говорит, уж больно почтенна (как ее выпустили и снова впустили? Сын ее служит в банке Татищева в Берлине). Обе дамы приехали только сегодня на «Шлезвиге», которым они не нахвалятся. В течение плавания молодой Баронен пришлось сидеть за столом с коммунистами, которые ее усерднейше обрабатывали, и она «должна признаться даже в оригинальности их».

В Кронштадте пароход был встречен криками и песнями. Здесь же они провели (их продержали на борту) бессонную ночь, а затем полдня, так как шел подробный досмотр вещей, так как явившиеся на пароход власти все время на палубе пировали, орали и гремели. Вообще фрау Баронен в легкой панике. Профессор Зейберт — душа общества, показывал фокусы со стоящей палкой, которая не падает, и играл с дочкой Кесслера ноктюрн.

Папа Кесслер сообщил интересные данные о здешнем чудовищном вздорожании. Хлеб и особенно сахар превысил заграничные цены во много раз. Меня напугала г-жа Хвостова, рассказавшая о количестве русских эмигрантов в Берлине. Она этим думала меня осчастливить.

Пришлось Кесслеров и баронессу приглашать обедать в понедельник. Это долг за всю их любезность. Но что скажет убитая количеством работ Мотя?

Говорят, в «Московских известиях» на днях было сообщение о помиловании бывшего князя С.А.Ухтомского, приговоренного к высшей мере наказания…

Изумительный паек дали сегодня в КУБУ: вместо сахара — обещание, что выдадут через две недели муку, а кроме того, затхлой крупы и горького масла. Это на весь месяц. Немудрено, что люди вроде Сережи, у которых все ресурсы сводятся к этому пайку, снова заголодали! Но каково хозяйство! Какова правильная доктрина, и ведь есть же болваны (даже среди этих голодных и именно среди них), которые продолжают в нее верить! А многие отныне будут ставить в актив коммунизму большевистские всякие улучшения в быту, в финансах и т. д., которые будут совершаться благодаря тому или иному отказу наших доктринеров от своей доктрины в угоду жизненным условиям.