В Эрмитаже вожусь с распределением картин XIX века из половины немцев и нидерландцев. Нотгафт презрительно оглядывает и молчит. Меня это раздражает. Возвращаюсь разбитый. Студийцы. Все же увлекательно работать с молодежью, которая так и пьет каждое слово. Кончил беседой о кинематографе. Все они им увлекаются и в то же время боятся его же конкуренции.
Во время обеда Н.И.Комаровская из Петергофа, от которого в поэтическом восторге. Восхищение от Гадибука! Рассказы о К.Коровине, с которым она не была венчана. «Он ее взял сразу». У нее имеются сведения, что Хохлов сблизился с Канторовичем (Тройницкому же он говорил, что уезжает из Петербурга, будет работать в кино, за границей).
Акица была сегодня у Руфа платить за квартиру (всего 750 лимонов). Он в анкете о жильцах обозначил Тоню как проститутку, и, действительно, она очень падкая на мужчин и заманивает их, сидя в своем окне (в первом этаже). Теперь ее вызывают на Гороховую, и они в заговоре с чудовищной Марьей Максимовой (бывшей кухаркой, ставшей чем-то вроде барыни, выйдя замуж за покойного археолога Пекарского (в фамилии не уверен), и с другим квазипроле-гарским элементом дома собираются на него донести.
Четверг, 19 июля
Душно, сыро. Раскрашиваю последние три оттиска Петергофа. С Тройницким, который ждал меня в Итальянском скверике, к Кесслеру. Очень любезный прием, обещает мне все сделать и не брать с меня за визу, как уже не взял с Тройницкого. Точных сведений о пароходах не имеет. Но, во всяком случае, устроит меня, если я не уеду до 26-го на Frachhoet’e. Повел нас (несмотря на час приема и многочисленных кандидатов войти в его кабинет) наверх показывать новые приобретения: бюст мадам Дюбари, оказавшийся отвратительной ремесленной копией (с Пажу) какого-то Пуги. Тут же представил супруге — маленькой, робкой женщине с короткими ручками, одетой в пеньюар и занятой корреспонденцией. Разговаривал с большим жаром о затеянной, благодаря энтузиасту Беренсу, иконной выставке в Берлине, которой очень интересуется его приятель Сильверт (к нему он нас направляет для получения бесплатного входа в музей и т. п.), ныне, однако, сильно разочаровавшийся, так как дело вступило на более реальную почву (Беренс сейчас же в кусты), и, оказывается, потребовало бы огромных денег. При этом Кесслер чисто по-гвардиански назвал самые священные экспонаты «diese Biester»! Он утверждает, что Рахлину, благодаря музею, он же все и устроил, но там что-то не вышло, и тогда вплели Евгения Семеновича.
Если в четверг «Шлезвиг» не придет (обыкновенно этот пароход приходит за два-три дня, а в Неве стоит только часов 12, не больше — власти не позволяют), то он предлагает нам ехать на «Клеопатре», в пятницу. Но там билет дороже (8 вместо 6 фунтов с человека). На этой «Клеопатре» прибыл сюда молодой ученый по художественной части, помощник хранителя Любекского музея доктор Банх, направленный к Жарновскому их общим профессором Гольдшмидтом. Прибыл этот довольно тонкий и приятный (несмотря на преступный вид: черные его волосы растут над самыми бровями, раскосо поставленные глаза), ежедневно нас в Эрмитаже посещающий и пребывающий в изумлении от наших сокровищ молодой человек лакеем (стюартом) на пароходе, и когда «Клеопатра» снова отправится обратно, он наденет фартук и будет подавать котлеты. Очень современно! А был он офицером подводного флота.
В Эрмитаже посвящаю себя Жарновскому, то есть тем залам Первой запасной, которые я предназначал итальянской школе, которые поручил ему. Липгардт как-то совсем изнервлен реставрацией, из которой, увы, ему до сих пор ничего путного не удалось сделать. Нотгафт дает мысль, лелеянную мной в самом начале, но на которую у меня не хватало мужества. Весь первый зал отдать Беллотги и развесить там всю Дрезденскую серию. В случае можно добавить Маньяско. Оливовские Тьеполо — Каналетто, его маленькие ведуты, возможно, в следующем зале — среднем. Для Лондонио я заказал новую раму вместо столь грубой 1830 года, которая особенно делает его картину похожей на произведение XIX века, на Клауса, и что, конечно, вредит ему в глазах двух наших передовых эстетов.
Несмотря на работу в ходу, у меня выклянчили разрешение гулять по этим залам двум каким-то московским дамам-хранительницам каких-то музеев и товарищу Терновцу. По глазам вижу, как в душе они ко всему здешнему и ко мне лично относятся неодобрительно.
Увы, Тройницкий еще не написал Кристи о беде с моими работами, которые я хочу вывезти. Прихожу домой — и горькое разочарование. В Госиздате опять не оказалось денег. Является Деньшин. Увы, Аврамов переиздает его книгу не целиком, а делает ее «производственной», чуть было не «научной». Вместо рукописного стиля текст будет попросту набираться. А я-то в своей статье рассыпался, главным образом, по адресу «очаровательности» перед всеми ее примитивами и т. д. Мне теперь не переделать! Сам Деньшин женился и руководит (но не состоит в штатах) мастерской игрушек при Обществе поощрения художеств. Хотел бы послать экземпляр своей книги в Париж. И вообще, у этого тихого провинциального человечка гораздо больше стремления и деловитости, чем это сразу может показаться. Пожалуй, даже если поцарапать, то окажется и «гений-самородок» во вкусе Татлина.
Рассказывал он мне о больших богатствах в Кустарном техникуме — так называется бывшая Шнейдеровская школа у храма Воскресения (кажется, там занимаются прилипшие к стенам, как мокрицы, Гауши); богатства в смысле изумительных предметов народного творчества — ковров, гончарных изделий и т. д. Однако комиссар-коммунист собирается оттуда выжить директрису Доливо-Добровольскую и коллекцией распорядится по-своему.
К обеду — мой любимый холодец. Купочка (Татан) несносен со своими капризами, вызываемые его обожанием бабушки и весьма поощряемые последней. Впрочем, сегодня она его очень утешила, купив ему (за 30 лимонов) катальный обруч, который он с уморительно неловкими жестами, затрачивая неимоверные усилия, и катает.
Вместе с Зиной Серебряковой и Атей-дочерью идем к Косте Сомову. У разрушенного дома, рядом с тем, в котором живет брат Миша, толпа глазеет вверх и обсуждает только что произошедшее несчастье: обвалился карниз и изувечил троих детей. Таких случаев теперь во всем городе — бесчисленное количество. У Сомова застаем еще Бушена, а гораздо позже подходят еще на огонек Добычина в крашенных вороненым крылом волосах, с Петром и со своим новым чичисбеем Борисом Ефимовичем — помощником лорда-мэра.
Костя показывал свои новые вещи: небольшой, очень мелко выполненный, не лишенный декоративного смысла натюрморт и вид из окна на деревья канала — запоздалый экзотический шедевр. Да и то все же не хлам, потому что обратился к натуре. Хоть бы обратился в то же время и к акварели, а то меня ужасно раздражает его подносная масляная техника. Показал и композиции в подражание Александру Бенуа или Буше — балетную сцену с оркестром на первом плане. Красиво кусками, но, в общем, чересчур глуповато.
В тоне Анны Андреевны, в ее разговорах о Париже подмечаешь все ту же недоброжелательную (почему?) ноту в отношении нашей Лели. Радуется тому, что мы увидим в Париже… Лобойкова. Костя жаловался на отсутствие «меценатов». С марта он ничего не продал. Его приглашает в Америку какой-то американец. Ох, всем нам нужно отсюда бежать! Зине первой, но безумная и там будет сама портить все свои дела!
Пятница, 20 июля
Сыро, дождь, тихо.
Запрашивал из Эрмитажа Смольный, увы, паспорта еще не готовы! Тройницкий только сегодня послал письмо Кристи. Безумно устал, устраивая Первую запасную половину. Бесят эстеты — Иван Иванович и Федор Федорович. Последний уже нашел презрительный термин для большого малинового зала, где я сосредоточил «германское» искусство средины XIX века: «Искусство кадрилей». Негодует, что среди Ахенбахов и Кнаусов фигурирует наш единственный Фейербах. Точно он так уж от них отличается! И точно Фраго и Буше плохи потому, что они из поколения, сформированного упадком.
