К чаю братья Альбер и Леонтий, Кока с Марочкой и с двумя товарищами — новым Сильвенским и Борей Пастинским. Устинов устроил из заграницы визу для стариков и для двух дочерей, но поедет лишь одна Марья Александровна, причем ей придется ехать для свидания с Олей и Надей в ненавистную по-прежнему (пока еще больше прежнего) Германию, так как Олю не пускают в Финляндию, где по первоначальному плану должно было состояться свидание матери с дочерью.

На днях в «Правде» статейка, подписанная А.Пиотровским, «Провал сезона», несомненноинспирированная Хохловым, негодование по поводу мещанской пошлости «Грелки». О, схоластика новейшего ультраэстетического образца! О, ненавистная мертвечина мейерхольдовщины!

Чудесный, не слишком жаркий день. Подчищаю «Черную курицу». Домашние и гости хвалят эту серию. Мне она кажется невозможной. И по выдумке (ничего того, чем я задавался, не выражено), и особенно по технике, беспомощной, пестрой, даже местами дилетантской. Особенно похваливает Юрий, как раз тоже кончающий свои иллюстрации к Гауфу (которые, может быть, и не пойдут, так как, по слухам, Госиздат усомнился в полезности «для пролетариата» и для воспитания в духе коммунизма этих произведений).

Татан с бабушкой пешком меня проводили до Зимнего дворца. Со скалы памятника Петра I снова скатывались дети, но потом пришел сторож и прогнал. Даже пролетариат имеет склонность располагаться семьями на траве. И это-то терпится сторожами, а то вдруг странно преследуется. То же и с грызней подсолнухов. Мальчишки-полисмены, несмотря на постановление начальства, сами с упоением их пощелкивают. Вечером с Кокиного балкона мы наблюдали, как трое таких мальчишек (за хозяйскими шахматами — все ребята восемнадцать-двадцать лет, очевидно, из ускоренных выпусков комсомольцев) с развязным пролетарским шиком «исполняли свои обязанности»: поживившись даром у мороженицы, шли затем пить пиво в «Пивную Бенуа», ухаживать за девицами. Дураки, хлопали друг друга по спинам, снова поживились, снова ухаживали. При этом ноль внимания на езду, на прохожих. Как бы эта молодежь нас бы не ограбила? Замечательно, что их еще столь недавно приведенное в порядок обмундирование пришло уже в полную растрепку, потускнело, засорилось (выцвело? запылилось? Но и пыли там не было). Замечательна и манера носить фуражки, уже утратившие всякую форму, глубоко на затылке — особый российский шик, процветавший и в дни Распутина, да еще и при Достоевском и Гоголе. Кока в сумерках видел, как наш полисмен взасос целовался с екатерингофскими девками. Тот же налет.

На заседании Совета Эрмитажа длительный спор, вызванный запросом из Москвы ко всем музеям, о мнении относительно фотографирования (в музеях): желательна ли монополия и т. п.? Тройницкий в душе заядлый монополист, но боится меня со Стипом. В угоду начальнику А.Н.Макаров (кстати, он вместе с Гревсом и Коревым и многими другими — профессора из университета) составил проект правил крайнемонополистического оттенка. Я выступил с возражением во имя более либеральных принципов, особенно важных в таком деле, когда все музейное легко может оказаться сеном под собакой. Тройницкий для виду поддерживал меня, но в те же время необычайно ловко повел дело, возражая ерундовым поправкам Орбели и сумбурной гражданской скорби Голованя, так что вопрос остался в принципе просто невыясненным. Пожелание Вейнера обосновать либеральный принцип в «декларативной части» остался без примечаний, а на проекте Эрмитаж высказывается за абсолютное право распоряжаться своим достоянием по своему усмотрению, что равняется той же монополии.

Мацулевич выступил с резко составленным рапортом о том издевательстве, которому он подвергся в Царском Селе, куда он выезжал специально для ознакомления с золотым сосудом, сделанным для Софийского собора — Арле, которому Яковлев, сказавшись больным, предоставил на осмотр, да и то еще в присутствии четырех охранников, какую-то новую дрянь, изделия Оловянникова. Несомненно, под этой провокацией — Зубов и Телепоровский. Ох, пора эту шантрапу прибрать к рукам. Однако Ятманов «размяк», а Ерыкалов сам так «Остроганился» (последнюю неделю он повадился ездить в Марьино), что ему все, что не Строгановский дворец, трын-трава…

В 4 часа пришли студийцы: Ратнер, Опалова. Ротенберг и Петин.

Я их поманежил по всему музею и свел в Висячий сад. Дамы высказали и здесь большую склонность к пошловатости. Петин — просто чурбан. С трогательным вниманием и не без понимания смотрел Ротенберг.

К чаю Стип, от которого (после обеда с Платером) невозможно несло сивухой. Разглядывали вместе бретонские этюды, так как Коке для «Северных богатырей» понадобились мотивы скал и сосен. Кончил «Ла бон тепмс» Лаведана, случайно попавший мне у букиниста под руки роман и прочтенный не без удовольствия — в виду Парижа. Известный (впрочем, очень характерный для французов) сентиментализм на наш вкус, скорее, неприемлем.

К обеду земляника (35 лимонов фунт).

В КУБУ идет перерегистрация карточек по сложнейшей, совершеннейшей системе (видно, что воцарились коммунисты). Зато мяса в этом месяце они не дадут вовсе.

В газетах крайне пессимистическая речь о будущем (в частности, фраза в связи с Руром): быть может, он и прав, но «не стану говорить», не его компромиссную, заигрывающую политику можно считать спасительной в такое чудовищное время.

Акица упивается Тэном (пока читает Анри де Ренье). Но, увы, в наших (большей частью утренних, при вставании, за чаем или кофе) беседах продолжает делать те же ошибки, обрушиваясь при обсуждении здешних дел на правителей и на известный класс (она возненавидела «моряка», пролетария и т. д.) и не понимая той простой, но и безнадежной вещи, что мы, весь мир, вся культура «христианской эры» впала в дряхлость и умирает. Разумеется, не мертвой доктриной ее спасти, еще менее выросшим на ней дилетантам, но ведь и доктринеры и дилетанты сами только продукт того же обветшания общего организма, и советский строй такое жеболезненное явление, как и «великая война» (и особенно ее затяжка), как общая «материализация», как закостенение (переход от мускульной эластичности и гибкой, как бы одухотворенной, органичности к слишком определенной механизации) всего строя жизни, как отупение религиозного сознания и всей области интуитивного и т. д. Причем тут большевики и их грехи, когда они наш общий, уже успевший застареть, но роковой неизбежный грех!

Чудесный день. На солнце 26 градусов. Вернулся домой весь в поту. От блеска солнца и жары чуть не угодил: раз — под рысака, мчавшегося по Литейному, раз — под трамвай. У Александровой) сада встретил Гревса. Он уже насколько дней как освобожден, но вовсе не уверен, что его снова не заберут. Прежние неунывающие, несмотря на аресты, ссылки и проч. «голландские» превратности на сей раз заменились тоном отчаяния. Даже поговаривает о самоубийстве. «Отчего бы Вам не удрать за границу?» — «А что я там? Там нужны молодые, а главное — жена, как я ее безногую перевезу?» Сидел он три месяца в Бутырках, но состава своих преступлений так и не узнал. Расспросы следователей и здесь, и в Москве клонили к установлению его сношений с заграницей, то есть, знает ли он французов? Нет. А как же это письмо? И подают ему найденную у него открытку от Олеара с приглашением зайти. Он объяснил, что Олеар не француз, а бельгиец, что он известен всему Петербургу. Именно с ним арестовывают массу народа, в том числе Р.Ф.Мекк. Все это лица, которые значились в записной книжке дамы, у которой они с Токаревым снимали комнату под свою какую-то деловую контору. Дама — знакомая Токарева. Токарев сам уехал на время за границу (оставив здесь все картины) и теперь не может вернуться. Между тем бомбардирует Гревса письмами, чем окончательно может его скомпрометировать.

В трамвае встречаю доктора Шмидта. Он вполне подтверждает неблагополучность Летнего и Михайловского садов, островов и других местностей. Петербург на пути к тому, чтобы сделаться очагом злокачественных лихорадок. Можно утешиться тем, что малярийные бактерии уничтожают туберкулезные. О неблагополучии Летнего я сообщаю А.А.Герардовой, которую встречаю на улице и которая водит свою девочку именно в Летний. Они выхлопотали разрешение на въезд в Москву, это дается легче…через две недели (Куперы уезжают послезавтра). После Эрмитажа отправляюсь в Археологический институт (ныне превращенный в какой-то отдельный Университет, но оставленный по-прежнему в особняке Петра Николаевича). Мне надо было проверить, нет ли среди вещей Ольденбургских и Горчаковых, которые были туда по какой-то весьма странной фантазии отправлены Перовым, вещей, достойных Эрмитажа. Меня водили И.И.Мещанинов, старый вахтер, бывший денщиком генерала Талона (который еще жив в Москве), и А.А., наш бывший зимнедворный делопроизводитель). Мне казалось, что вещей было гораздо больше; то, что осталось, — пустяки. Интереснее другого фамильные портреты (едва ли оригинальные) Ольденбургских, сложенные в темном коридоре и в нужнике. Встретил правнучку Евгения Богарне — княгиню Долли. Снова комплименты, мечты о свидании, расхваливание моих «Версалей», которые она видела на днях у Эльконена (где обедала с Мархуцетти, у которого дела с Эльконеном и Абамелеками и т. д.). Она говорит, что ждет разрешения получить обратно несколько семейных портретов и хочет зайти в пятницу в Эрмитаж, чтобы изучить миниатюры Лихтенбергских. Ей не нужны ценные, а лишь бы получить сувениры о своих дедушках и бабушках.