Сколько мы его не расшевеливали и не убеждали, он так и не решился приступить к выяснению вопроса с Хохловым — главным режиссером, и тогда я вызвался сам написать перед своим отъездом письмо-совет, напомнив о заявлении самого Хохлова, сделанном в нашем Совете, о своем желании отказаться от возглавления театра. Ведь этои подвинуло театр срочно выписать Лаврентьева, положение которого теперь ужасно неудобное.

За чайным столом, к которому явились еще супруги Лебедевы, уезжающие в Кисловодск, Анна Петровна до слез тронута моей статьей о ней; Тася и Марочка. Монахов занял все общество своими рассказами о болезни. Характерно, что и о своем обращении к Богу уже не было упомянуто. Много он наговорил и всякого смехотворного. Марианна очень похудела, осунулась и, видимо, ужасно растеряна. Мать она должна была покинуть еще в 1921 г., так как та, одержимая скупостью, буквально ее выставила, требуя между прочим, чтобы она играла в gymnase (с чем, вероятно, было соединено и «поступление на содержание», на которое намекал Лаврентьев). Выручил ее Дмитрий Павлович, приехавший на вокзал и давший ей на дорогу 500 франков. Ее муж совсем без гроша и живет на харчах Петра Ольденбургского, играя с ним в бридж. Сам — дурачок и добряк. О.Э. женился на Серебряковой, но уже разочарован…

Сестра Марианны, бывшая гр. Крейц, вышла замуж за овдовевшего Кудашева, и вот они изумительно богаты (хитрая бестия К.). О браках Ксении и Александра Михайловича она ничего не слыхала. Старики Ольденбурга оба живы, но Евгения без ног, только может мычать (при ней какая-то дама, которая ее поднимает), что не мешает ей быть по-прежнему столичной и приятной, тогда как Александр Петрович ее жестоко третирует, не дает ей даже курить и вообще стал совершенно полоумен. Обо всех них и о своей тамошней жизни Марианна вспоминает с омерзением, но что она будет делать здесь, бедняжка?!

Черт-те что с погодой! Утром обыкновенно яркое и горячее солнце, а потом наплывают тучищи, весь день идет безобразие с холодом, ветром, дождями! Все изнервлены. Но, говорят, то же самое всюду, а в Италии даже как-то выпал снег. Ох, прав, пожалуй, Демянский со своим открытием «возмездия» оскорбленной земли. Уже не готовится ли вариант всемирного потопа, который, во всяком случае, нами вполне заслужен!

В 1 час на заседание в Акцентре, посвященном Архитектурному музею. Председательствовал Удаленков, присутствовали, кроме нас: Романов, Коля Лансере, представитель Академии архитектуры Л.Ильин и в качестве представителя от Академии художеств талантливый, как говорят, архитектор Троцкий. В общем же состав той же комиссии, которая представила проект, но все же эта комиссия считается новой. (Я заявил протест, когда этот проект был назван моим с Н.Лансере; я вовсе не желал, чтобы мое имя было связано с этой бездарщиной.) Узнав в самом начале, что этот проект целиком отвергнут и нам надлежит составить новый, но уже не музея русскойархитектуры, а музея архитектуры вообще, я объявил о своем отказе участвовать в деле, которое считаю неосуществимым и просто гиблым. И вот все заседание (часа 2,5) прошло в том, что меня всячески все убеждали не уходить, и, однако, из этих же убеждений, из сладкоструйных речей Романова (видимо, несколько испугавшегося ответственности за такой поворот дела), из выкликаний (за меня) милейшего, но глупенького Коли, из неразберихи Удаленкова, из лавирования среди компромиссов Ильина, я все больше и больше убеждался, что мне с ними не место и что надо вытащить ноги из этого болота.

Я твердил одно и то же: проект музея архитектуры, вдруг возникший в течение прений в музейном Совете, очень грандиозен, интересен и т. д., но я просто не верю в его осуществление, я это не вижу, и, во всяком случае, меня не может соблазнитьпринять участие в том, что эти господа затеяли, игнорируя, как всегда, стороны эстетические и «впечатлительные», и, преследуя исключительно цели педагогически-технические, у меня центр тяжести экспозиции был бы в оригинальных проектах архитекторов (в архиве и библиотеке нашло бы себе место все остальное, и те же обмеры, и те же заграничные работы пансионеров, и коллизии Даля), и это создало бы специфическое, чисто художественное настроениемузея (с полнотой представить такую коллекцию мы могли бы, только вращаясь в круге русской архитектуры двух последних столетий, а для остального у нас нет достаточно материала), получалось бы (это я вижу) нечто столь внушительное и изящное, что и Европа пришла бы к нам учиться. У них же экспозиция сложилась бы из сопоставлений самых пестрых и разнородных элементов при неизбежных и чудовищных пропусках с уклоном в технику, в археологизм, в сухость протоколов.

Но самое главное — это выдержать просто почву, на которой строить. Для такой грандиозной затеи Академии уже недостаточно (тем более что залы на Неву уже решенона том же злосчастном заседании музейного Совета уступить училищу для выставок), а потому вся эта очень реальная затея становится дурацкой маниловщиной и толчеей воды, в чем участвовать я не намерен. На этом я и ушел. Впрочем, все споры (если не считать вакханалий Коли, благодаря которому в значительной степени провалился и самый проект) велись в очень корректной и сдержанной форме. Лично я себе нарочно ничего не позволил, хотя и очень было соблазнительно высказать тушилке Романову всю правду.

В магазине на Казанской, где я купил банку черной жидкой туши Фридлянда (большая стоит 25 руб., малая 8 руб. — это дешево), встретил Блэка — зятя Кнебеля. Магазин Наробраза, но он им заведует в полной мере и не может выкарабкаться. Подходя к дому, встретился нос к носу со столь избегаемыми мной Беллочкой Каза Розой и с Шарбэ. Первая, уже побывавшая у нас, напросилась снова в четверг (матери Саши Яши отказали в разрешении уехать за границу, ее предлог был — свидание с дочерью. Саша Яковлев будет в отчаянии). Баконыча пришлось затащить к себе и затем целый час выносить его немое общество. А пришел он, чтобы благодарить за АРА. Это может отшибить охоту «делать благодеяния». Работы он себе никакой не находит.

Вечером я в Обществе Старого Петербурга. Пошел на сей раз сознательно для того, чтобы, наконец, получить давно обещанное Жарновским разрешение на рисование на улицах Петербурга, но оказалось, что эти «мандаты» несколько уже недель как залежались на столе Ятманова, который никак не решится их подписать, опасаясь каких-то подвохов. Как и подобает всякому русскому генералу, в нем сидит заполняющий его на три четверти полицейский (остальная четверть — Манилов). Но и тогда, когда он их подпишет, ими еще нельзя будет пользоваться, а пойдут они для последней санкции в Смольный, который запросит ГПУ. Здоровенные мы сделали шаги на пути свободы!

Зато я попал в лапы всяких фанатиков Петербурга, заседавших под председательством хитрейшего С.Ф.Платонова, которого чем-то вообще хотел пленить Жарновский. В той же компании оказался величественный, как испанский гранд, Д.К.Петров. Тоже кем-то плененный и уже приглашенный возглавлять подсекцию литературы во вновь организованном при Обществе исследовательском институте. Эти ИИ как грибы пошли, второй подсекцией Второго отделения (научно-художественной экспертизы), по их расчетам, должен был руководить я. От этой обузы я, разумеется, отказался и рекомендовал в свою очередь Эрнста и П.П.Вейнера. После этого мы всем составом вышли и отправились к памятнику Петра I. Для того чтобы решить, где поставить будку для сторожа (таковой в виде мальчика пятнадцати лет пастушеского вида уже ходит около недели вокруг памятника, отгоняя хворостиной мальчишек и хулиганов) и чем окружить памятник. Рещено ограду не восстанавливать (все же прекрасно, что скала на свободе), засыпать овал вокруг (между дорожкой и каменными плитами, коими выложено пространство, прилегающее к скале) песком, а будку поставить уже в саду, придав ей вид в характере тех, очень неплохих будок-ларьков, которыми вот уже год как украсилась наша столица.