Этими-то мощными рычагами наш добрый и почтенный капитан и не умел управлять. Нужно, однако, сказать, что в разгар сражения или бури эта нерешительность исчезала без следа. Тогда капитан Стенбау распрямлялся, голос его делался твердым и звучным, и глаза, как в юности, сверкали молниями, но как только опасность миновала, к нему снова возвращалась кротость – единственный недостаток, который находили в нем враги.
Борк представлял совершенную противоположность капитану, будто Провидение свело тут этих двоих, чтобы дополнить одного другим и уравнять слабость строгостью. Борку было от тридцати шести до сорока, он родился в Манчестере и вышел из низов общества; отец и мать хотели дать ему воспитание лучше того, которое получили сами, и решились на довольно значительные жертвы, но вскоре один за другим умерли. Лишившись родителей, ребенок лишился и возможности оставаться в пансионе, куда они его определили; мальчик был еще так мал, что не мог заняться каким-нибудь ремеслом, и потому, не закончив обучения, поступил на военный корабль.
На этом судне он в полной мере испытал всю строгость морской дисциплины и, по мере того как продвигался от звания к званию, становился все безжалостнее к другим. Строгость его походила на мстительность. Наказывая своих подчиненных, конечно за дело, он будто вымещал на них зло за то, что сам вытерпел, может быть, напрасно. Но между ним и его почтенным начальником было и другое, еще более заметное отличие: у Борка тоже обнаруживалась некоторая нерешительность, но не при выборе наказания, как у капитана Стенбау, а во время бури или сражения. Он будто чувствовал, что общественное его положение не дало ему при рождении ни права повелевать другими людьми, ни силы бороться со стихией. Но, пока шло сражение или буря, он первым рвался в огонь или к работе, и потому никто не говорил, что он не исполняет своих обязанностей. Между тем в обоих случаях некоторая бледность лица и дрожь в голосе выдавали его внутреннее волнение. Надо полагать, его мужество было не даром природы, а результатом воспитания.
Эти двое, занимая на шканцах места, назначенные им морским табелем о рангах, казалось, были отделены друг от друга врожденной антипатией еще более, чем чинопочитанием. Капитан обходился со своим помощником столь же вежливо, как и со всеми другими, но, когда говорил с ним, в голосе его не было доброты, за которую весь экипаж его обожал. Зато и Борк принимал приказы капитана совсем не так, как другие: он проявлял беспрекословную, но какую-то мрачную покорность, между тем как прочие подчиненные повиновались с радостью и величайшей готовностью.
Но одно довольно важное обстоятельство вынудило их сблизиться на время, когда я вступил на службу. Накануне, на вечерней перекличке, заметили, что семи человек недостает. Капитану прежде всего пришло в голову, что эти семеро шалопаев, которые, как было известно всему экипажу, не пренебрегали джином, засиделись в какой-нибудь таверне и их придется в наказание продержать часа три-четыре на гротвантах. Но, когда капитан Стенбау сообщил помощнику это своего рода оправдание, внушенное добротой, тот с сомнением покачал головой, а поскольку ветер, дувший с земли, не принес вестей об отсутствующих, то почтенный капитан, при всей своей снисходительности, вынужден был согласиться с лейтенантом Борком, что дело принимает серьезный оборот.
Такие побеги нередки на английских военных кораблях, потому что матросы часто получают на судах Индийской компании места гораздо выгоднее тех, которые иногда насильно навязывают им господа лорды Адмиралтейства. Между тем, когда поступает приказ выйти в море и надо при первом же попутном ветре сниматься с якоря, ждать добровольного или вынужденного возвращения отсутствующих невозможно. В этих-то случаях применяется замысловатый способ – так называемая насильственная вербовка, которая состоит в том, что команда отправляется в какую-нибудь таверну и забирает столько людей, сколько нужно, чтобы восполнить недостающее число. Но при этом приходится брать первых попавшихся, а в числе наших семи неявившихся было три или четыре очень хороших матроса, поэтому капитан решил сначала употребить все средства, чтобы вернуть беглецов.
В английских портах, в самом городе или в окрестных местечках, всегда есть несколько заведений, которые называются тавернами, а между тем служат убежищем дезертирам. Так как эти дома известны всем морякам, то подозрение падает в первую очередь на них, и сыщики туда и отправляются. Но содержатели таких таверн принимают все возможные меры, чтобы укрыть виновных. Это настоящая контрабанда, в которой таможенников очень часто обманывают. Борк так был уверен в этом, что, хотя командование подобной экспедицией было не его делом, а кого-нибудь из младших офицеров, он взял эту миссию на себя и отдал необходимые распоряжения, которые были утверждены капитаном.
Утром созвали пятнадцать проверенных матросов «Трезубца» и в присутствии капитана и лейтенанта устроили нечто вроде совета, на котором, против обыкновения, мнение подчиненных имело более веса, чем мнение командиров. В подобных случаях матросы знают больше офицеров, и, хотя управлять экспедицией должны последние, сообщить нужные сведения могут только первые. В результате было решено, что беглецы, вероятно, скрываются в таверне «Зеленый Эрин», которую содержит один ирландец, по имени Джемми, в деревне Вальсмоут, милях в восьми от берега. Решено было отправить туда экспедицию.
Потом было предложено, чтобы обеспечить предприятию успех, послать вперед какого-нибудь удальца, который постарается разведать, где скрываются беглецы; они, верно, уже знали, что «Трезубец» готовится выйти в море и что их ищут, и потому, конечно, приняли меры.
Но сделать это было непросто: матрос потом дорого бы поплатился, а офицера, как бы он ни переодевался, непременно узнали бы. Совет был в большом раздумье, но лейтенанту Борку вдруг пришла мысль поручить это дело мне: я только что появился на корабле, меня никто не знал, и, следовательно, если я хоть наполовину так умен, как говорил славный капитан, то мне будет несложно с успехом исполнить поручение. Вот почему капитан Стенбау спрашивал, найду ли я деревню Вальсмоут, а потом велел мне ожидать приказаний от Борка.
Часов в пять пришли сказать, что лейтенант ждет меня в своей каюте. Я тотчас пошел к нему, и он, без всяких вступлений объяснив, в чем дело, вынул из сундука матросскую форму и велел надеть ее вместо моего мичманского мундира. Хотя роль, которую определили мне в этой трагикомедии, была очень неприятна, однако я вынужден был повиноваться. Борк говорил со мной как командир, а всем известно, как строга дисциплина на английских кораблях; притом лейтенант, как я уже упоминал, был не тем человеком, который стал бы слушать возражения, даже самые почтительные. Поэтому я снял мундир и, облачившись в широкие шаровары, красную фланелевую рубаху и синий колпак, тотчас принял вид простого матроса, необходимый для успешного выполнения возложенной на меня роли.
Переодевшись, я пошел с лейтенантом к шлюпке, где уже собрались все пятнадцать матросов, присутствовавшие утром на совете. Минут через десять мы ступили на берег в Плимуте. Идти всей компанией через город было невозможно, потому что это привлекло бы внимание и весть о нашем появлении тотчас дошла бы до Вальсмоута, поэтому мы разбрелись в разные стороны, условившись собраться через десять минут под деревом, которое стояло одиноко на холме за городом и было видно с рейда. Через четверть часа сделали перекличку.
Борк заранее составил план кампании и только теперь объяснил мне его во всех подробностях. Мне следовало идти как можно скорее в Вальсмоут, команда пойдет вслед за мной обычным шагом. Таким образом, я окажусь там почти на час раньше их. Команда будет ждать меня до полуночи в развалинах хижины, на расстоянии ружейного выстрела от деревни. Если же в полночь я не вернусь, это будет означать, что я в плену или убит, и в этом случае команда пойдет прямо в «Зеленый Эрин», чтобы спасти меня или отомстить за мою смерть.
