Вечером капитан Стенбау, видя слезы, которые, вопреки усилиям матушки, катились из ее глаз, позволил мне провести еще и эту ночь с моими родными, с условием, что на другой день в десять часов я непременно буду на корабле. В подобных обстоятельствах несколько минут кажутся целой вечностью; матушка благодарила капитана с такой признательностью, будто каждая минута, которую он даровал ей, была драгоценностью.

Наутро, в девять часов, мы отправились в порт. Шлюпка с «Трезубца» уже ждала меня, потому что ночью новый губернатор, которого мы должны были доставить в Гибралтар, прибыл и привез приказ выйти в море первого октября.

Страшная минута наступила, но матушка перенесла ее гораздо лучше, чем мы ожидали. Что касается отца и Тома, то они поначалу крепились, но в минуту разлуки эти люди, которые, может быть, за всю свою жизнь не проронили ни слезинки, все же пустили слезу. Я видел, что пора заканчивать эту тягостную сцену, и, прижав матушку в последний раз к своему сердцу, соскочил в шлюпку; она тотчас понеслась к кораблю. Оказавшись на палубе, я сделал прощальный жест рукой, матушка махнула мне платком, и я пошел к капитану, который приказал, чтобы я явился к нему с докладом, как только ступлю на борт.

Он был в своей каюте с одним из офицеров, и оба внимательно изучали карту Плимута и окрестностей, на которой с удивительной точностью изображены были все дороги, деревни, рощи и даже кусты. Капитан поднял голову.

– А, это вы, – сказал он с ласковой улыбкой, – я вас ждал.

– Господин капитан, я так счастлив, что могу быть вам полезен в первый же день службы!

– Подойдите сюда и взгляните.

Я приблизился и стал рассматривать карту.

– Видите ли вы эту деревню?

– Вальсмоут?

– Да. Как вы думаете, насколько она удалена от берега?

– Судя по масштабу, должно быть, милях в восьми, не меньше.

– Действительно так. Вы, вероятно, знаете эту деревню?

– Увы, я даже не слышал о ней.

– Однако, сверяясь с этой подробной картой, вы дойдете до нее, не заблудившись?

– О, конечно!

– Это нам и нужно. Будьте готовы к шести часам. Перед отправкой Борк скажет вам остальное.

– Слушаюсь, капитан.

Я поклонился ему и лейтенанту и вышел на палубу. Прежде всего я взглянул в ту сторону, где оставил все, что мне было дорого. Город жил своей обычной жизнью, а те, кого я искал, уже исчезли. Итак, я оставил на берегу часть своего существования. Это была моя золотая юность, проведенная среди цветущих лугов, согретая теплым весенним солнцем, озаренная любовью близких. Но все осталось позади – начиналась другая, неведомая мне жизнь.

Прислонившись к мачте, я стоял, погруженный в печальные размышления, как вдруг кто-то слегка ударил меня по плечу. Это был один из моих новых товарищей, юноша лет семнадцати-восемнадцати, который, однако, служил на корабле уже три года. Я поклонился, он ответил на мое приветствие с обычной вежливостью английских морских офицеров, а потом сказал с полунасмешливой улыбкой:

– Мистер Джон, капитан поручил мне показать вам корабль от брам-стеньги[7] большой мачты до порохового погреба. Поскольку вам, вероятно, придется пробыть на «Трезубце» несколько лет, то, думаю, вы будете рады познакомиться с ним поближе.

– Хотя «Трезубец», полагаю, такой же, как и все семидесятичетырехпушечные корабли, и оснащение его ничем не отличается от других, однако я буду очень рад осмотреть его вместе с вами и надеюсь, что мы не расстанемся, пока я буду служить на «Трезубце». Вам известно мое имя, теперь позвольте мне спросить, как зовут вас, чтобы знать, кому я обязан первым, столь ценным для меня, уроком.

– Я Джеймс Больвер, воспитывался в лондонском морском училище, вышел три года назад и с тех пор участвовал в двух походах: один к Северному мысу, другой в Калькутту. А вы, верно, тоже учились в какой-нибудь подготовительной школе?

– Нет, я воспитывался в колледже Гарро-на-Холме и три дня назад впервые в жизни увидел море.

Джеймс невольно улыбнулся.

– В таком случае я не боюсь вам наскучить, – сказал он, – все, что вы увидите, будет для вас ново и любопытно.

Я поклонился в знак согласия и пошел за моим проводником. Мы спустились по лестнице и оказались на второй палубе. Там он показал мне столовую футов в двадцать длиной, она оканчивалась перегородкой, которую на время сражения можно было снимать. Потом в большой каюте за этой перегородкой я увидел шесть разгороженных парусиной каморок: это были офицерские спальни. Их также в случае нужды можно было убирать.

Перед этой каютой разместились каюта гардемаринов, кладовая, а под баком – большой камбуз и малый капитанский, по правому и левому бортам – великолепные батареи, каждая в тридцать восемнадцатифунтовых пушек.

С этой палубы мы спустились на третью и осмотрели ее так же внимательно. Здесь находились пороховой погреб, каюты помощника капитана, канонира, хирурга, священника и все матросские койки, подвешенные к балкам. Тут также было двадцать восемь тридцативосьмифунтовых орудий, полностью оснащенных. Оттуда мы спустились в новое отделение и обошли его по галереям, устроенным для того, чтобы можно было увидеть, если во время сражения ядро пробьет корабль у самой ватерлинии, и в этом случае заделать пробоину заранее приготовленными материалами, потом мы пошли в хлебный, винный и овощной погреба, оттуда в перевязочную, рулевую и комнату плотника, в канатный и тюремный погреба и, наконец, в трюм. Джеймс был совершенно прав: хотя все это было для меня не так ново, как он полагал, однако же чрезвычайно любопытно.

Мы вновь поднялись на палубу, и Джеймс собрался показывать мне мачты со всей оснасткой так же, как показывал трюмную часть, но в это время позвонили к обеду. Обед – дело важное, и его нельзя задерживать ни на секунду, а потому мы тотчас спустились в кают-компанию, где четверо юношей наших лет уже ждали нас.

Кто бывал на английских военных кораблях, тот знает, что такое мичманский обед. Кусок полупрожаренной говядины, вареный картофель в кожуре, какой-то темный напиток, который из учтивости зовут портером; все это – на колченогом столе, покрытом тряпицей, которая служит одновременно и скатертью, и салфеткой и которую меняют только раз в неделю. Таков стол будущих Гоу и недозрелых Нельсонов. К счастью, я воспитывался в школе и, следовательно, привык к этому.

После обеда Джеймс не стал напоминать, что мы собирались осмотреть мачты, а предложил поиграть в карты. Кстати, в тот день выдавали жалованье, у каждого в кармане были деньги, и потому предложение приняли единодушно. Что касается меня, то я уже тогда испытывал к игре отвращение, которое с годами все усиливалось, и потому извинился и вышел на палубу.

Погода была прекрасная, дул западо-северо-западный ветер, то есть самый благоприятный для нас, поэтому приготовления к скорому выходу в море, заметные, впрочем, только глазам моряка, делались во всех частях корабля. Капитан прохаживался по правому борту и временами останавливался, чтобы взглянуть на работы, потом снова начинал ходить размеренно, как часовой. На левом борту находился лейтенант, который принимал более деятельное участие в работах, впрочем, ограничиваясь повелительным жестом или отрывистым словом.

Стоило только взглянуть на этих двоих, чтобы заметить различия в их характерах. Стенбау было лет шестьдесят – шестьдесят пять, он принадлежал к английской аристократии, жил года три или четыре во Франции и потому отличался изящными манерами и светским обхождением.

Он был немного ленив, и медлительность его проявлялась в особенности при объявлении взысканий: тогда он долго мял в пальцах щепотку испанского табака и уж затем с сожалением назначал наказание. Эта слабость придавала его решениям какую-то неуверенность, отчего можно было подумать, что он сам сомневается в своей справедливости. При всех своих стараниях он не мог преодолеть в себе эту мягкость характера, очень приятную в свете, но опасную на корабле. Эта плавучая тюрьма, в которой несколько досок отделяют жизнь от смерти и время от вечности, имеет свои нравы, свое особенное население, здесь нужны и особенные законы. Матрос и выше, и ниже образованного человека, он великодушнее, отважнее, бесстрашнее, но он всегда встречается со смертью лицом к лицу, а опасности, пробуждая лучшие качества, развивают и дурные наклонности. Моряк как лев, который если не ласкается к своему господину, то уже готов растерзать его. Поэтому, чтобы побуждать и удерживать суровых детей океана, необходимы иные рычаги, чем для того, чтобы управлять слабыми детьми земли.