Пиль с удивлением посмотрел на меня.

– Скажи, ради бога, сколько тебе лет? – спросил он.

– Скоро тринадцать.

– Чьи же это пистолеты?

– Мои.

– Давно ли ты умеешь стрелять?

– Уже года два.

– Кто тебя учил?

– Отец.

– Но зачем?

– Чтобы защищаться, когда понадобится, как, например, теперь.

– Попадешь ли ты в эту жируэтку? [6] – спросил Роберт Пиль, указывая в окно на дракона, который, поскрипывая, вертелся на шесте шагах в двадцати пяти от нас.

– Я думаю, что попаду.

– Ну-ка попробуй!

Я зарядил пистолет, прицелился и всадил пулю в голову дракону, возле самого глаза.

– Браво! – воскликнул Пиль. – Ты не дрогнул. О, ты не трус!

С этими словами он взял пистолеты, положил их к себе в ящик, запер и ключ спрятал в карман.

– Теперь пойдем со мной, Джон, – сказал он.

Я настолько доверял Роберту, что пошел за ним без слов. Он сошел во двор. Воспитанники, столпившись в кучу, пытались угадать, откуда стреляли. Роберт Пиль подошел прямо к Вингфильду.

– Поль, – сказал он, – знаешь ли ты, откуда стреляли?

– Нет, – ответил тот.

– Из моей комнаты. А знаешь ли ты, кто стрелял?

– Нет.

– Джон Девис. А знаешь ли, куда попала пуля? Вот в эту жируэтку. Посмотри.

Все повернулись к жируэтке и убедились, что Пиль сказал правду.

– Ну, и что дальше? – нагло спросил Поль.

– Дальше? А дальше то, что ты ударил Джона. Джон пришел ко мне звать меня в секунданты, потому что хотел драться с тобой на пистолетах, и, чтобы показать, что он, хоть и невелик, в состоянии попасть тебе прямо в грудь, всадил пулю в жируэтку.

Поль побледнел.

– Поль, – продолжал Роберт, – ты сильнее Джона, но Джон ловчее тебя. Ты ударил ребенка, не зная, что у него сердце взрослого человека, и ты за это поплатишься. Ты должен или драться с ним, или просить у него прощения.

– Просить прощения у этого сопляка! – вскрикнул Поль.

– Послушай, – сказал Роберт вполголоса, подходя поближе. – Если ты на это не согласен, то я сделаю тебе другое предложение. Мы с тобой одного возраста и на рапирах деремся почти одинаково, мы прикрепим свои циркули к палкам и пойдем за ограду. Я даю тебе срок до вечера: выбирай.

В это время начались занятия, и мы разошлись.

– В пять часов, – произнес Роберт Пиль, прощаясь со мной.

Я сидел на занятиях с таким спокойствием, что удивил всех товарищей, а учителя и не догадывались, что у нас случилось нечто чрезвычайное. Уроки закончились, и мы опять пошли играть. Роберт Пиль тотчас подошел ко мне.

– Вот тебе письмо от Вингфильда, он извиняется, что обидел тебя. Больше ничего ты от него требовать не можешь.

Я взял письмо: оно, действительно, было полно извинений.

– Теперь, – продолжал Пиль, взяв меня под руку, – я скажу тебе одну вещь, которой ты не знаешь. Я сделал то, что ты хотел, потому как Поль – дурной человек и урок от младшего пойдет ему на пользу. Но не нужно забывать, что мы не взрослые, а дети. Наши поступки не важны, слова ничего не значат, мы еще не скоро сможем занять свое место в обществе: я – лет через пять или шесть, ты – лет через девять-десять. Дети должны быть детьми и не прикидываться большими. То, что для гражданина или воина бесчестье, для нас ничего не значит. В свете вызывают друг друга на дуэль, а в школе просто дерутся. Умеешь ли ты драться на кулаках?

– Нет.

– Ну так я тебя научу. А пока ты не в состоянии будешь защищаться, я поколочу всякого, кто тебя обидит.

– Благодарю вас, Роберт. Когда же вы дадите мне первый урок?

– Завтра утром после уроков.

Роберт сдержал свое слово. На другой день, вместо того чтобы идти играть во двор, я пошел в комнату Пиля, и он дал мне первый урок. Через месяц, благодаря моей природной предрасположенности и силе, какая у детей этих лет редко бывает, я был уже в состоянии драться с самыми большими воспитанниками. Впрочем, история моя с Вингфильдом наделала шуму, и никто не смел обижать меня.

Я рассказал об этом происшествии подробно, потому что оно может дать верное представление о том, как мало я походил на других детей. Я получил такое необычное воспитание, что оно, конечно, сказалось и на моем характере: отец и Том всегда с таким презрением говорили при мне об опасности, что я всю свою жизнь не считал ее препятствием. Это не врожденный дар, а следствие воспитания. Отец и Том научили меня быть храбрым, как матушка – читать и писать.

Желание, которое выразил отец в письме к доктору Ботлеру, было в точности исполнено: мне дали учителя фехтования, как другим воспитанникам гораздо старше меня, и я делал успехи в этом искусстве; что касается гимнастики, то самые трудные упражнения казались мне пустяком по сравнению с работой, которую я не раз исполнял на своем бриге. Поэтому я с первого дня делал все, что делали другие, а на второй день и такие вещи, каких другие делать были не в состоянии.

Время шло гораздо быстрее, чем я ожидал; я был смышлен и прилежен, и, кроме крутого упрямого характера, меня не за что было порицать. Зато по письмам моей доброй матушки я понимал, что известия, которые она получала обо мне из колледжа, были как нельзя более благоприятны.

Однако же я с нетерпением ждал каникул. По мере того как приближался день отъезда из колледжа, мои воспоминания о Вильямс-Хаусе становились все ярче. Я со дня на день ожидал Тома. Однажды утром после занятий я увидел, что у ворот остановилась наша дорожная карета. Я опрометью побежал к ней. Том вышел из нее, но не первым, а уже третьим: с ним приехали отец и матушка.

О, какая это была счастливая минута! В жизни человека бывает несколько таких мгновений, когда он совершенно счастлив, и как ни коротки эти вспышки, а их света достаточно, чтобы любить жизнь.

Родители пошли вместе со мной к доктору Ботлеру. При мне он не хотел хвалить меня, но дал понять, что чрезвычайно доволен их сыном. Мои добрые родители были вне себя от радости.

Когда мы вышли оттуда, я увидел, что Роберт Пиль разговаривает с Томом, и Том был, судя по всему, в восторге от того, что Роберт ему рассказывал. Пиль пришел проститься со мной, потому что он тоже уезжал на каникулы домой. Надо сказать, что его отношение ко мне с той истории ни на минуту не изменилось. При первом удобном случае Том отвел отца в сторону; вернувшись, отец обнял меня и пробормотал: «Да, да, из него выйдет человек!» Матушка тоже хотела знать, в чем дело, но отец намекнул ей, чтобы она подождала – после все узнает. По нежности, с которой она вечером меня обнимала, я чувствовал, что сэр Эдвард сдержал слово.

Родители предлагали мне съездить на неделю в Лондон, но мне так хотелось поскорее увидеть Вильямс-Хаус, что я просил их ехать прямо в Дербишир. Желание мое было исполнено, и мы на другой же день пустились в путь. Не могу выразить, какое сильное впечатление произвели на меня после этой первой разлуки вещи, знакомые мне с младенчества: цепь холмов, отделяющая Чешир от Ливерпуля; тополевая аллея, ведущая к нашему поместью, в которой каждое дерево, колеблемое ветром, казалось, приветствовало меня; дворовая собака, которая чуть не оборвала цепь, бросившись из конуры, чтобы приласкаться ко мне; миссис Денисон, которая спросила меня по-ирландски, не забыл ли я ее; мой птичник, по-прежнему заполненный добровольными пленниками; добрый Сандерс, который вышел навстречу своему молодому господину. Я обрадовался даже доктору и Робинсону, хотя прежде не выносил их за то, что, как я уже говорил, меня посылали спать, как только они приходили.

В поместье все было по-прежнему. Каждая вещь стояла на своем месте, отцовское кресло – у камина, кресло матери – у окна, ломберный стол – в углу, справа от дверей. Каждый во время моего отсутствия продолжал вести жизнь спокойную и счастливую, которая должна была по гладкой и ровной дороге привести его прямо к могиле. Один только я изменил путь и доверчивым взором обозревал новые горизонты.