Волга ждал в вестибюле, закутавшись в темное толстое пальто. Приблизившись, чтобы поздороваться с ним, и взглянув на его угловатое, серьезное, никогда не улыбающееся лицо, я вдруг осознала, что за двадцать с лишним лет моего знакомства с этим камердинером, фактотумом и неотъемлемым спутником моего дядюшки мы обменялись с ним едва ли парой десятков слов, что делало его неожиданный ночной визит еще более загадочным. Волга кивнул мне, глянул на часы и произнес несколько слов по-русски моей спутнице. Она прошла по холлу, отперла какую-то дверь, включила ряд подвешенных к потолку тусклых светильников и удалилась. Открыв дверь, Волга пропустил меня вперед, и мы вошли внутрь. И оказались в просторной столовой с рядами столов, уже накрытых к будущему завтраку. Волга выдвинул стул, предложив мне присесть, потом сел сам, достал из кармана фляжку и протянул мне.

— Выпейте. Это сливовица, разведенная горячей водой, она согреет вас, пока мы будем беседовать.

— Волга, с чего вы вдруг примчались сюда посреди ночи? — спросила я, взяв предложенную фляжку, чтобы просто согреть руки. — Может, что-то случилось с дядей Лафом?

— Поскольку вчера мы не дождались от вас никаких известий и вы не приехали, как было условлено, в венский дом маэстро, он сильно встревожился, — сказал Волга. — Сегодня мы связались с вашим коллегой в Айдахо, мистером Оливером Максфилдом. Но из-за восьмичасовой разницы во времени слишком поздно узнали, что вы уже улетели из Вены в Ленинград.

— Так где же сейчас дядя Лаф? — спросила я, все еще испытывая муторный страх.

Открутив крышку с фляги, я сделала глоток горячего ликера, чтобы слегка успокоиться.

— Маэстро сам хотел лететь вслед за вами, чтобы объяснить всю сложность положения, — сказал Волга, — но оказалось, что ему нужно обновлять визу в Россию. А я, как гражданин Румынии, согласно дружескому межправительственному договору с Советским Союзом, мог достаточно быстро вылететь сюда. Я прилетел из Вены на последнем самолете, но нас долго продержали на таможне. Простите, но маэстро настаивал, чтобы я безотлагательно увиделся с вами. Он прислал вам записку для подтверждения моих слов.

Волга вручил мне конверт. Вынув оттуда сложенный листок бумаги, я спросила:

— Что же помогло вам уговорить эту неприступную, как крепость, охранницу выпустить меня из камеры на свидание с вами в неурочное время?

— Страх, — загадочно сказал Волга. — Я знаю такого рода людей, и мне отлично известны их слабости.

Молча приняв это к сведению, я прочла записку Лафа:

— А Оливер не намекнул, о чем он хочет поговорить со мной? — спросила я Волгу, надеясь, что его нужда не связана с какими-то осложнениями в состоянии моего кота Ясона.

— По-моему, ему надо обсудить какие-то деловые вопросы, — сказал он. — У нас мало времени, а мне надо многое рассказать вам. И мне вовсе не нравится, что вы можете простудиться, если мы долго просидим в этой холодине, поэтому позвольте продолжить. Но, учитывая, что все русские стены обычно имеют уши, я попрошу вас не задавать вопросов, пока я не закончу. И даже тогда старайтесь быть осторожной в высказываниях.

Я согласно кивнула, взбодрив себя еще одним добрым глотком теплого коктейля, и поплотнее закуталась в свою куртку, приготовившись выслушать то, что, по моим понятиям, должно было оказаться самой длинной речью в его весьма затворнической жизни.

— Во-первых, — сказал он, — вам следует узнать, что моим первым покровителем был не маэстро Лафкадио, а ваша бабушка, оперная дива. Уже будучи известной певицей, она нашла меня, осиротевшего после Первой мировой войны мальчишку, когда я за гроши подрабатывал на парижских улицах.

— Вы хотите сказать, что Пандора взяла вас к себе еще ребенком? — удивилась я. Такая обуза казалась чрезмерной для молодой женщины, которой, если Дакиан верно назвал ее возраст, к концу войны самой было ненамного больше двадцати, учитывая, что на ее попечении уже находились Лаф и Зоя. — А как она вообще попала в Париж? Я думала, что она жила в Вене.

— Для понимания характера наших отношений я должен рассказать вам немного о себе и моем народе, — почти извиняющимся тоном сказал Волга. — Это связано со всей историей.

Мне вдруг пришло в голову, что непоколебимый Волга Драгонов действительно мог многое знать или, по крайней мере, мог решиться поведать мне больше, чем остальные члены моей скрытной и подозрительной семейки. И возможно, эти наши ночные посиделки в холоднющей пустой столовой барачного типа окажутся моей самой удачной попыткой проникновения в семейные тайны.

— Волга, вы пережили столько треволнений, приехав сюда. Разумеется, я с удовольствием выслушаю все, чем вы пожелаете поделиться со мной, — совершенно искренне заверила я его и, стянув одну перчатку, попробовала согреть пальцы собственным дыханием.

— Я родился в Трансильвании, но оттуда родом только моя мать, — сказал Волга. — Отец мой родился в маленькой области Армении в окрестностях кавказской горы Арарат, вблизи границ Турции, Ирана и Грузии. На том некогда процветающем клинышке земли поселился уже больше века назад угасающий клан, членом которого был мой отец: там жили ашуги, поэты-сказители, которых с детства воспитывали так, чтобы они хранили в памяти всю историю и генеалогию нашего народа, уходящую во времена шумерского Гильгамеша. Несколько человек, сыгравших определенную роль в детстве моего отца, через много лет серьезно повлияли на жизнь не только моей, но и вашей семьи. Учебу мой отец начал в Александрополе под руководством известного ашуга, сын которого был ровесником моего отца. И сын тот со временем стал знаменитым эзотериком Георгием Ивановичем Гурджиевым. Несколько лет спустя соучеником моего отца и Гурджиева стал еще один мальчик, пришедший из грузинского городка Гори. Им был юный Иосиф Джугашвили, поначалу, правда ненадолго, избравший путь православного священника. В дальнейшем Иосиф прославился под другим именем — «Стального человека», или Сталина.

— Минутку, Волга, — сказала я, положив затянутую в перчатку руку на его предплечье. — Ваш отец воспитывался вместе с Гурджиевым и Сталиным?

Честно говоря, несмотря на все потрясения, произошедшие со мной за последнее время, меня ошеломило то, что хитросплетения родословной Волги способны превзойти мои собственные.

— Вероятно, это трудно представить, — сказал Волга. — Но клочок той горной земли представлял собой мощную, как бы это сказать, взрывоопасную смесь. Мой отец продержался там почти до сорока лет. Потом, во время революции тысяча девятьсот пятого года, он переправился за море в Румынию, где встретил мою мать, и я родился уже…

— Но ведь революция в России произошла только в тысяча девятьсот семнадцатом году, — возразила я.

Даже я знала основные моменты истории начала двадцатого века… по крайней мере, считала, что знаю.

— Вы говорите, Ариэль, о второй русской революции, — сказал Волга. — А первая, начавшаяся как аграрный переворот и всероссийская стачка, завершилась «Кровавым воскресеньем», и жестокая царская программа русификации всех подданных вылилась в давно задуманные массовые убийства. Мой отец был вынужден бежать из России. Однако как ашуг он не забыл свои корни. Я родился в тысяча девятьсот десятом году в Трансильвании, и меня назвали Волгой, в честь славянского названия самой большой реки в России и даже в Европе. В древности ее называли Ра, подобно Амону Ра, египетскому богу солнца. А татары величали ее Итиль или Аттила, что означало «железо». Отсюда и произошло прозвище Аттила, Бич Божий.