Я чувствовала себя как участник некой растянувшейся на тысячелетия грязной детективной истории, гоняющийся за уликами, разбросанными по разным континентам в разные эпохи. Но из того, что поначалу казалось ошеломляющим нагромождением несвязных фактов, сейчас начала выстраиваться траектория, связывающая воедино географические объекты с тотемами животных, созвездиями животных в ночном небе, созвездиями богов и их многозначными именами. Поэтому, когда я увидела под крылом нашего самолета Ленинград, мокрый город, изрезанный множеством каналов, мне показалось вполне уместным, что особым символом, талисманом и тотемным животным встречающей нас страны является русский медведь.

Впервые я осознала, что во всех моих многочисленных заграничных поездках практически не видела реальной жизни и быта. Их даже с трудом можно было назвать туристскими. Благодаря мировой известности Джерси и Лафа даже в России, на пике

поникшей сейчас холодной войны, я видела жизнь из окон некой бесконечной череды лимузинов с шоферами и шампанским.

Мой отец, также изредка присоединявшийся к нам за границей, предпочитал скрываться за надежными стенами отелей в уединении, которое могли предоставить только деньги, — как, например, на той траурной неделе в Сан-Франциско. Поэтому, познакомившись во многих местах планеты с шикарными фасадами, окутанными историей, тайнами и магией, я, в общем-то, никогда не сталкивалась с грязной и нудной работой и бытовой неустроенностью, которые составляли, по всей вероятности, гораздо более реальную картину жизни.

И сегодня вечером, когда мы с Вольфгангом стояли на гранитных ступенях здания ленинградского аэропорта в потной толпе мрачноватых типажей восточного блока, ожидая в темной мороси, пока нас пропустят, одного за другим, через единственную обнесенную стеклянной стеной кабину иммиграционной службы, я начала понимать, что впервые увижу совершенно иную жизнь.

Мне предстояло увидеть СССР, описанный в справочниках государственного департамента типа тех, что всучил мне Вольфганг: население, численность которого на тридцать процентов больше, чем в США, обитающее на территории в два раз больше нашей, жило только на четверть нашего дохода на душу населения, производило только треть нашего валового продукта и имело значительно более высокий уровень рождаемости и более низкую продолжительность жизни.

И Ленинград, этот великолепный город Екатерины Великой и Петра Первого, отражающийся в поблескивающих водах, как северная Венеция, теперь как будто погружался обратно в топкие болота, из которых когда-то поднялся. Как в большинстве русских городов, жители Ленинграда проводили время в бесконечных очередях и ожиданиях, что на западный взгляд казалось некой необъяснимо заразной массовой атрофией.

Русская революция произошла почти семьдесят пять лет назад. Интересно, почему же народ, вконец измотанный безрадостным существованием, так долго терпел жестокие методы насилия над их убеждениями? Возможно, наше приглашение и нынешнее пребывание здесь поможет мне найти ответ на этот вопрос.

В аэропорту нас с Вольфгангом поджидала представительница фирмы «Интурист» (а по существу, «гостеприимного» отдела КГБ), официального вида молодая женщина в строгом костюме, которая препроводила нас в гостиницу. По пути Вольфганг загадочно намекнул, что советское начальство не одобрило бы деятельность одиноких разнополых сотрудников в частных владениях, которой мы с ним прекрасно занимались почти всю вчерашнюю ночь в его замке. Я поняла его намек, но не могла оценить ситуацию в целом, пока не получила более полную информацию на месте.

Принимающая сторона из советской атомной организации любезно предоставила для нашего временного проживания какой-то невзрачный «отель», такой же удобный и очаровательный, как наша обычная федеральная тюрьма. Многочисленные этажи выглядели совершенно одинаковыми; длинные коридоры, покрытые серым линолеумом, освещались лампами дневного света, которые, судя по подмигиванию и гудению, не менялись со дня их установки.

После краткого обсуждения завтрашнего расписания мы с Вольфгангом расстались, и атлетическая особа в штатском женского пола, как я догадалась по имени — Светлана, отвела меня в мой номер. Уже в этом boudoir du soir [64]она заверила меня на ломаном английском, что всю ночь будет дежурить на нижнем этаже, потом трижды проверила, способна ли я запереть дверь, и подождала снаружи возле моего номера, пока не убедилась, что я закрылась на ключ.

Только тогда я вдруг поняла, что ужасно проголодалась, поскольку за целый день перекусила лишь утром круассанами с шоколадом. Порывшись в сумке, я нашла в итоге что-то съестное и бутылку воды, с жадностью заглотила все это, чтобы унять волчий аппетит, а потом, вытащив из сумки лишь самое необходимое, разделась и завалилась в кровать в этих сырых, холодных и неуютных апартаментах.

Раздался тихий стук в дверь. Я глянула на мои дорожные часы, похоже тоже дрожавшие от холода на тумбочке в моем скудно обставленном номере. Они все так же показывали вен-

ское время, поэтому десять тридцать означало, что в Ленинграде уже за полночь. Вольфганг ясно дал мне понять, что согласно нормам советского этикета подозрительные ночные блуждания здесь строго осуждаются. Тогда кто же мог заявиться ко мне в столь позднее время?

Я накинула халат на пижаму и пошла открывать дверь. С моей бывшей солдафонского вида сопровождающей произошла странная метаморфоза: в коридоре стояла обновленная, смущенная и озадаченная Светлана. Стрельнув в меня блестящими глазами, она быстро отвела их в сторону и слегка поджала губы, что — по моим предположениям — являлось советским вариантом улыбки.

— Пожалуйста, — тихо, почти заговорщицки сказала она. — Пожалуйста… кто-то желать говорить с вами.

Отступив назад, она махнула рукой в сторону, словно действительно рассчитывала, что я с удовольствием покину мою хотя и неуютную, но относительно безопасную холодильную камеру и последую за ней глухой ночью на какое-то сомнительное рандеву.

— Кто именно?

Я поплотнее запахнула халат, подняв воротник к самому подбородку, и шагнула назад в комнату, не выпуская из рук дверной ручки.

— Один человек, — настойчиво прошипела она, тревожно оглянувшись. — Его надо очень срочно, прямо сейчас говорить с вами… сразу. Пожалуйста, идти со мной… он ждать внизу… первый этаж.

— Я не собираюсь куда-то спускаться и вообще куда-то выходить, пока вы не объясните мне, кто именно хочет говорить со мной, — заверила я эту особу и для убедительности решительно покачала головой из стороны в сторону. — А профессору Хаузеру известно об этом?

— Нет! Нельзя знать ниччего! — произнесла она с таким очевидным страхом, что можно было уже не вдаваться в смысл сказанного.

Господи, что же произошло?

Светлана порылась в кармане, вытащила карточку на плотной бумаге, быстро сунула ее мне под нос и мгновенно убрала обратно. Я едва успела прочесть два слова, напечатанные на ней: Волга Драгонов.

Боже милостивый! Волга, камердинер дяди Лафа! Надеюсь, с Лафом ничего не случилось, ведь всего пару дней назад в Солнечной долине он казался бодрым и здоровым. Но зачем же тогда Волга примчался сюда и разыскал меня среди ночи на севере России? И как ему удалось уговорить государственную мисс Надзирательницу нарушить ради него строгие служебные предписания?

Ситуация усугублялась еще и тем, что все действия моей надежной советской телохранительницы выглядели более чем подозрительными. Когда она вновь вежливым жестом предложила мне следовать за ней, ее уклончивый бегающий взгляд пробудил во мне чертовски тревожные чувства. Но, решив, что лучше все-таки до конца прояснить ситуацию, я повернулась к вешалке и сунула ноги в отороченные мехом ботинки, потом накинула на банный халат теплую куртку, вышла в коридор и позволила Светлане «как положено» запереть за мной дверь. Следуя за ней, я заметила, как облачка моего дыхания медленно растворяются в тусклом коридорном свете; пока мы спускались вниз на пару лестничных пролетов, я сочла не лишним натянуть перчатки.