Как только он оказался на Мартинс-лейн, на душе сразу стало легче. В воскресенье на этой улице было совсем по-другому: магазины закрыты, в театрах никаких признаков жизни, тем не менее Джон чувствовал себя здесь, в привычной обстановке, все более уверенно, и будущее теперь не представлялось таким уж пугающим. Ссоры у них бывали с Обри и раньше — правда, надо признаться, не такие серьезные, как вчерашняя, но ведь они всегда умели договориться. Почему же не в этот раз? Нет никакой причины предполагать, что Обри стал сомневаться в таланте Джона или его значении для сцены. Конечно, тут еще впутался Флеминг, но, может быть, стоит поговорить о нем с Обри? В конце концов, это не Джон занимался шантажом, и сомнительно, чтобы Обри одобрил подобные выходки. Ложь, сказанная им вчера Флемингу в пылу обиды, может еще нежданно-негаданно обернуться пророчеством.

К его удивлению, в этот воскресный день служебный вход был открыт и, к еще большему удивлению Джона, охранялся полицейским, который отказался пустить Терри в театр, так же как и объяснить свое присутствие здесь. Раздраженный и слегка встревоженный, Джон прошел по Сент-Мартин-корт, свернул на Чаринг-Кросс-роуд и остановился возле первой попавшейся телефонной будки. Если только Обри нет в театре вместе с полицией, то он наверняка дома и знает, что происходит. Однако трубку взяла его жена, и вскоре Терри пришел в совершенную растерянность, абсолютно не понимая, как осмыслить только что услышанное. Как это так — Обри мертв? Джон никогда не встречал человека более жизнелюбивого и жизнестойкого, чем Обри.

Терри услышал резкий стук по стеклу и, обернувшись, увидел, что возле будки уже собрался народ. Он с извиняющимся видом вышел из будки; люди, стоявшие в очереди, узнали его и тут же сменили гнев на милость, но Джона против обыкновения это совершенно не тронуло. Снова зарядил дождь, и Терри спрятался под козырек крыши. Его обуревали самые разные чувства: грусть по ушедшему из жизни другу и наставнику, который столькому его научил и от которого он еще столькому мог научиться, потрясение от еще одного убийства, последовавшего за преступлением на Кингс-Кроссе, и одновременно облегчение от того, что смерть Бернарда Обри освобождала его от одной из серьезных проблем. Грейс Обри была так любезна, что сообщила Джону о той щедрости, которую проявил к нему ее муж, и пожелала успеха в руководстве театрами. Он был благодарен Обри за это намного больше, чем Грейс могла себе представить: перед Терри неожиданно открылись невиданные возможности. Впрочем, Джон почувствовал одновременно восторг и ужас — ему предстоит доказывать, чего он стоит, уже без советов и поддержки Обри. Кстати, теперь и дело с Флемингом уладить будет легче — у Терри неожиданно появились такие деньги, что он заткнет шантажисту глотку раз и навсегда, и чем раньше, тем лучше.

Он довольно быстро добрался до Блумсбери, нашел улицу, где жил Флеминг, и уже принялся искать номер его дома, как ярдах в ста от себя увидел самого Флеминга. Терри безошибочно узнал его крупную фигуру, но даже на таком расстоянии этот сгорбленный, в старом, потрепанном коричневом пальто человек выглядел ужасно. Вместо того чтобы окликнуть его, Джон решил последовать за ним. Скорее всего Флеминг идет в какую-нибудь пивную — вот там они и поговорят.

Однако, пройдя по Гилфорд-стрит и свернув на Грейс-Инн-роуд, Флеминг миновал три пивные, словно их там и не было. Куда же, черт подери, он идет? Терри не знал, что и думать, и едва поспевал за шантажистом, который устремленно шагал к какой-то своей цели. В ту минуту, когда Терри уже решил бросить преследование, Флеминг замедлил шаг и вынул что-то из кармана — как показалось Джону, фотографию, мельком взглянул на нее и вошел в двери большого красного кирпича здания. Господи, какие у него могут быть дела в лечебнице Эдит Кент?

Терри остановился в нерешительности, не зная, что теперь делать, но любопытство взяло верх, и он вошел внутрь. Вестибюль оказался небольшим, скромно и с умом обставленным, а в регистратуре в униформе медсестры сидела хорошенькая девушка. Она говорила по телефону, но, увидев его, улыбнулась и жестом указала на маленький стул в нише под лестницей. Джон сел на стул и принялся ждать, когда девица закончит разговор, с удивлением наблюдая за ее дружелюбной манерой, без малейших следов напряженности, присущей, по его мнению, тем, кто ежедневно сталкивается с мучениями и болью.

Извините, что вам пришлось ждать, — обратилась к нему наконец медсестра. — Чем я могу быть вам полезна?

— Я пришел навестить, в первый раз. Я не знаю, куда мне идти.

— Это не страшно. Кого вы пришли навестить?

Терри выпалил наобум:

— Флеминг.

— A-а, миссис Флеминг на втором этаже. Ее муж только что к ней поднялся, так что, наверное, лучше дать им немного побыть одним. Она сегодня не в слишком хорошей форме.

— Это очень грустно. Но она ведь поправляется, правда?

Девушка посмотрела на него с сочувствием, и он понял, что ей уже не раз приходилось сталкиваться с подобного рода слепым оптимизмом и обращать его в нечто более разумное, при этом не подавая пустых надежд.

Боюсь, что с раком дело обстоит не так просто. Но она сильная женщина, и уход здесь лучше не пожелаешь. Правда, не знаю, что бы с ней было, если бы не муж. С той минуты, как Руфь поставили диагноз, он ее главная опора — я думаю, он вообще не спит. Он с ней сидит ночи напролет, хотя работает в театре, а я полагаю, что эта работа не из легких. Никто так не заслуживает спасения, как эти двое.

— Наверное, мне лучше прийти в другой день, раз миссис Флеминг себя неважно чувствует.

— Пожалуй, что так, но вы ведь хотите, чтобы я передала ей от вас привет?

— Да, да, конечно, — сказал Терри и, не назвав своего имени, быстро вышел.

Пройдя несколько шагов по Грейс-Инн-роуд, Терри оглянулся на фасад здания лечебницы. Она, несомненно, была одна из лучших в Лондоне, и такие дешево не стоят. Теперь он понял, почему Флемингу так отчаянно нужны были деньги и почему его упрек Терри прозвучал с такой горечью. Неудивительно, что Флеминг отказывался от гастролей: как он мог оставить жену, не зная даже — застанет ли ее в живых, когда вернется? И тут Терри в ужасе вспомнил — ведь он вчера ему налгал. В ту минуту Джон понятия не имел, что эта ложь значила для Флеминга, — ведь если бы Обри его уволил, то ему больше не на что было бы лечить жену. И вот теперь Обри мертв. Неужели безответственная ложь Терри толкнула Флеминга на преступление?

Ноги его онемели, и уже не было сил упираться лбом в спинку холодной дубовой церковной скамьи, а он все не мог подняться с колен.

— «Нет целого места в плоти моей от гнева Твоего», — молился он. — «Нет мира в костях моих от грехов моих». [24]

Как никогда прежде, Флеминг чувствовал, что нет ему прощения, но ведь никогда прежде он так не злоупотреблял Божьим милосердием. Сегодня, когда его жена вскрикнула от боли, даже не заметив его присутствия, он впервые познал, что такое муки ада. Случилось то, чего он боялся больше всего: неожиданное ухудшение ее состояния. Он знал, что это было наказание за его проступок. Как еще можно объяснить то, что одно последовало сразу за другим? Правда, он никак не мог понять: почему за его грехи расплачивалась своими мучениями она? Почему из-за разложения его души страдает ее тело?

— «Ибо я близок к падению, и скорбь моя всегда предо мною, — шептал Флеминг, страстно желая найти хоть какое-то утешение в привычных словах молитвы. — Беззаконие мое я сознаю, сокрушаюсь о грехе своем». [25]

Шагая к выходу из Скотланд-Ярда на Дерби-стрит, где его ждала машина, Пенроуз едва сдерживал гнев. Лидия Бомонт позвонила в управление и сообщила новость о Хедли Уайте, а дежурный полицейский так спешил уйти домой, что забыл передать это дневному дежурному. В результате о звонке Лидии стало известно с трехчасовым опозданием. Аза это время перепуганный парнишка моги передумать. Инспектор поминал недобрым словом не только оплошавшего полицейского, но и Лидию, которая не настояла на разговоре с Пенроузом лично. Она обязана была знать, как это важно.