Обезглавленное тело повалилось навзничь. Так, как и рассчитывал Дипольд. Шейным обрубком в сторону нидербургской делегации. Бюргеры отшатнулись, шарахнулись в сторону. Не успели… Алым фонтаном накрыло весь городской совет.

– Есть еще возражения? – спросил Дипольд, не глядя на людей в окровавленных одеждах. С кривой усмешкой и с видом глубокого удовлетворения пфальцграф смотрел на отсеченную голову старика, осмелившегося ему перечить. Голова в капустной куче сама была как диковинный кочан. Выпученные глаза еще не закатились, челюсти судорожно грызли попавший между редких зубов грязно-зеленый капустный лист.

Потом голова умерла.

– Я спрашиваю, есть возражения? – на этот раз мутный взгляд пфальцграфа обвел оцепеневших бюргеров. Живых еще. Пока – живых. – Или городской совет все же уважит мою просьбу? Только прошу учесть, времени у меня мало. И терять его понапрасну я не намерен.

Возражений не было.

Войско Дипольда Славного выступало из Нидербурга, отягощенное внушительным обозом, большую часть которого составляли крупные и малые бомбарды, бомбарделлы, ручницы-хандканноны и припасы, необходимые для огненного боя. С крепостных стен были сняты все орудия – вплоть до гигантской бомбарды с нежным именем «Кунигунда», являвшейся особой гордостью нидербуржцев. Кованый ребристый ствол, в жерле которого легко мог бы укрыться человек, тянула упряжка из восьми волов. Пушка лежала на двух специально укрепленных и сбитых воедино возах.

Здесь же, в обозе, под охраной – чтобы, чего доброго, не разбежались – уныло плелись бомбардиры, орудийная прислуга, а также мастеровой и черный люд, выделенный городом для осадных нужд. За вереницей разномастных повозок, крестьянских телег и купеческих возов шагала пешая колонна нидербургских ландскнехтов, стражников и стрелков. Пехоту сопровождала сотня гарнизонных рейтаров на здоровых, откормленных лошадях. Наемники были бодры и веселы. Выплаченное вперед полугодовое жалованье и обещанная каждому доля добычи пробудили в них должный боевой дух.

Над городскими предместьями разносились тележный скрип, ржание лошадей и крики людей. Войско Дипольда Славного уходило старой заброшенной дорогой. Той самой, по которой змеиный граф привез на турнир в честь семнадцатилетия Герды-Без-Изъяна своего стального голема.

Грозная рать двигалась к границам Оберландмарки.

С беззащитных городских стен вслед удаляющейся армии неслись проклятия, высказываемые, впрочем, шепотом, сквозь стиснутые зубы.

А высоко в небе – над пылившими по старому тракту отрядами и повозками – кружил одинокий ворон.

О том, что сторожевые укрепления оберландцев пустуют, передовые дозоры доложили вечером. Судя по всему, приграничные отряды Альфреда Чернокнижника, получили известие о приближении остландской армии и отступили в горы, не принимая боя. И словно бы… Словно заманивая?

Нет, ловушки Дипольд не боялся. Избежать ее помогут толковые разведчики, а таковые у него, слава Богу, имелись. Но вот осведомленность противника настораживала. Было тут над чем задуматься. Высланные далеко вперед гейнские разъезды ни разу не натыкались на врага. Они не встречали в этих безлюдных краях ни конных дозоров маркграфа, ни случайных путников, которых по приказу Дипольда надлежало рубить на месте – так, на всякий случай. В общем, узнать о надвигающейся опасности оберландцам, вроде бы, было неоткуда. Но узнали ведь! Как? От кого? От тайных лазутчиков, рыскающие по Остланду в поисках полезных сведений? Или тут дело в магических штучках Лебиуса?

Дипольд велел ставить ночной лагерь по эту сторону границы – на остландской земле. Прежде чем вступать на вражескую территорию, следовало дождаться отставших, подтянуть пехоту и обоз, отдохнуть, набраться сил для последнего рывка. А уж там… а уж потом…

Пока же, дабы не тратить времени понапрасну, пфальцграф созвал военный совет. Не то, чтобы Дипольд особенно нуждался в этом шумном и никчемном мероприятии. Вне зависимости от мнений многочисленных союзников, все было предрешено. На рассвете войско войдет в Оберландмарку, а закончится поход лишь под стенами маркграфской крепости. Точнее – в самой крепости. В горном логове Чернокнижника. Либо победой закончится, либо… Нет, должна быть только победа. На меньшее Дипольд не согласен.

Да, все уже предрешено. Но – традиция. Неписаный закон и нерушимое правило. Возможность высказаться о предстоящей кампании надо дать каждому, кто имеет на это право. Это не страшно. Это даже пойдет на пользу: польстит самолюбию предводителей разрозненных отрядов, позволит им отчетливее ощутить причастность к общему делу и сплотит ряды разногербового воинства.

Походный шатер пфальцграфа – громадный, тяжелый, расшитый золочеными грифонами – по размерам едва ли уступал небольшой замковой зале. Однако и он едва вместил всех участников совета.

Стола внутри не было: не время нынче для застолий. Только сбитые наскоро лавки стояли вдоль стен – длинные, легкие, крытые шкурами, а в центре, под дымоходным отверстием, багровели угли очага и горели два трескучих факела, воткнутых в землю между сдвинутых ковров. Тем не менее, оруженосцы Дипольда рассаживали знатнейших рыцарей остландского воинства вокруг этих огней как на званом пиру. Каждый занимал место согласно титулу, древности рода, личным заслугам и количеству приведенных воинов.

Все предводители союзных дружин были в сборе. Все при оружии, гордые, с сосредоточено-торжественными лицами, готовые к долгому и бурному обсуждению. Наверняка, у каждого имелось, что сказать. И каждый желал высказаться первым. Пока же гости негромко и степенно переговаривались друг с другом о малозначащих вещах, искоса поглядывая на хозяина шатра – хмурого, задумчивого, смотревшего в огонь походного очага, а не на лица соратников.

Люди расселись по лавкам. Гомон сменился выжидательной паузой. Пора было начинать. Дипольд поднял голову, собираясь произнести надлежащие слова приветствия…

Помешали.

Непонятный шум, возня и крики у самого шатра прервали так и не начавшееся совещание.

– В чем дело?! – раздражено рявкнул Дипольд.

Откинулся входной полог. Перепуганный начальник стражи доложил:

– Капитан нидербургских арбалетчиков, ваша светлость. Рвется сюда. Говорит, важное дело, не терпящее отлагательств. Ему уже объяснили, что вы заняты, и тревожить вас никак невозможно, а он…

– Впустить! – коротко распорядился пфальцграф.

Если дело, действительно, важное, следует выслушать нидербуржца. Если нет – капитан арбалетчиков пожалеет о своем вторжении в столь неподходящий момент.

Участники военного совета с неприязненным любопытством уставились на невысокого, жилистого, темноволосого человека средних лет, переступившего порог шатра. Нидербуржец был одет в толстую стеганую куртку, изрядно засаленную, залатанную на рукавах и пропахшую потом. Ни арбалета, ни колчана со стрелами при нем не было. Только на широком ремне висел крюк-коготь для заряжания легкого самострела. Под обоими глазами капитана нидербургских стрелков багровело и наливалось. Будут синяки. Видимо, результат доходчивых объяснений стражи, оберегавшей шатер пфальцграфа…

В левой руке стрелок мял берет, похожий на хлебную лепешку. В правой держал грязный холщовый мешок. В мешке лежало что-то большое и увесистое. Непокрытая голова арбалетчика, согбенные плечи, неуверенно-суетливые движения выдавали в нем простолюдина. «Наемник-ландскнехт, – решил Дипольд. – Или какой-нибудь разорившийся ремесленник с острым глазом и твердой рукой, развивший в себе талант меткого стрелка и подавшийся в городскую стражу».

Пфальцграф поморщился. Не любил он все же такую публику. Выскочки из низов всегда раздражали Дипольда. Чернь должна знать свое место. Впрочем, тот факт, что безродный стрелок дослужился до капитана, свидетельствовал либо о его воинских заслугах, либо о сообразительности и пронырливости.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».