Как бы там ни было, 20 июня, около одиннадцати вечера я в своей комнате безуспешно сражался с уроками, заданными мне на неделю доктором Крайцлером, – упражнениями по арифметике и чтением по истории, – когда услышал, как хлопнула входная дверь внизу. Тело мое в единый миг подобралось – я всегда реагировал и реагирую так до сих пор на стук двери посреди ночи, – и, прислушавшись, я уловил уверенные и тяжелые шаги по сине-зеленому персидскому ковру на лестнице. Я перевел дух: походку Сайруса, как и ее сопровождающие пыхтенье и тихое мычанье под нос, не узнать решительно невозможно. Я вновь растянулся на койке, воздев над собой книгу, в уверенности, что друг мой вскоре сунет в дверь свою огромную черную голову – проверить, как у меня дела. Я даже на это рассчитывая.

– Все тихо, Стиви? – произнес он, заходя в комнату, голосом низким, одновременно мощным и нежным. Я кивнул и, глядя ему в глаза, поинтересовался:

– Я так понимаю, сегодня он остается в Институте?

Сайрус тоже мягко кивнул:

– Пока – в последний раз. Говорит, жалко время терять… – Он помолчал – в паузе читалось беспокойство, – а потом зевнул. – Ты смотри не засиживайся – он велел заехать за ним поутру. Ландо я пригнал назад – впрочем, если хочешь, можешь взять коляску, чтоб одна из лошадок отдохнула.

– Ага.

После чего тяжелые стопы повлеклись к задней части дома, хлопнула дверь. Я отложил книгу и перевел потухший взор сперва на обои в бело-голубую полоску перед собой, затем – на мансардное окошко в ногах моей кровати: за ним шелестели густые кроны Стайвесант-парка через дорогу.

Ни теперь, ни тогда не видел я особого смысла в том, как жизнь валит неприятности на человека, их не заслуживающего, а величайшие на свете ослы и мерзавцы существование ведут подолгу безмятежное. Доктора в тот момент я видел ясно, точно стоял рядом с ним в Институте (то есть – Крайцлеровском детском институте на Восточном Бродвее): он уже давно убедился, что детей уложили спать, равно как и раздал последние наставления персоналу касательно вновь прибывших либо особо беспокойных пациентов, и теперь сидит у большого секретера и разбирается с горой бумаг – отчасти по необходимости, отчасти дабы избежать дум о том, что все может в любой миг закончиться. Он и будет сидеть здесь в круге мягкого света от зеленой с золотом лампы «Тиффани», поглаживать усы и крохотную эспаньолку под нижней губой, время от времени потирать увечную левую руку – она, похоже, тревожила его по ночам сильнее, чем в иное время. Но совершенно точно пройдет еще много часов, пока усталость не отразится в его острых черных глазах, и если удастся доктору поспать, то уснет он, уронив длинные черные волосы на бумаги перед собой, и дремать будет урывками.

Изволите ли видеть, доктору выдался год трагедий и раздоров – начался он, как я уже упоминал, со смерти единственной женщины, которую он любил по-настоящему, а прорвало все необъяснимое самоубийство одного из его юных питомцев в Институте. За этим последним инцидентом последовало судебное разбирательство касательно общего положения дел в Институте, и завершилось оно судебным запретом. Шестьдесят дней доктор не должен и близко подходить к зданию, пока полиция расследует все обстоятельства, и начинались эти шестьдесят дней завтрашним утром; мне по этому поводу есть что сказать, но – в свой черед.

Пока же я лежал и перебирал в уме несчастья доктора Крайцлера, до слуха моего неожиданно долетело, как я уже упоминал, тихое царапанье из-за окна. И, как я сказал, опознал я этот звук сразу – мои собственные ноги издавали его слишком много раз, чтобы я его не признал. Сердце мое встрепенулось отчасти нервически, но скорее – в возбуждении, и я на миг подумал, не призвать ли Сайруса; но тут спорая череда неумело соскальзывающих шажков по стене снаружи дала мне понять, что навестит меня сейчас отнюдь не такой гость, с которым я не смогу справиться. Поэтому я просто отложил книгу, метнулся к окну и высунул наружу нос.

Иногда я невольно улыбаюсь, вспоминая те дни – и еще больше те ночи, – и осознавая, сколько времени мы ползали по крышам, забирались в чужие окна и выбирались из них, а почти весь остальной город крепко спал. Промысел этот мне знаком, благодарение моей маменьке, натаскавшей меня, карапуза, едва я выучился ходить, пробираться эдаким вот манером в дома и изымать оттуда такое добро, которое потом можно будет толкнуть скупщику. Но зрелище добропорядочных молодых светских друзей доктора, которые отжимают оконные рамы и сами протискиваются внутрь, аки банальные воры-домушники, – и тогда, и теперь зрелище это казалось мне презабавным. Но я все равно не мог бы улыбнуться шире от картины, представшей мне в ту ночь.

Ибо передо мной была мисс Сара Говард – она уже успела нарушить все правила, что содержались бы в библии взломщика, буде таковая имелась в наличии, и матросской бранью поливала все вокруг до самых небес. Одета она была, как обычно одевалась днем – в простое темное платье без всех этих модных исподних финтифлюшек, но хоть наряд ее и был незамысловат, ей чертовски трудно было держаться за трубу водостока и выступающие угловые камни, и от падения на передний двор докторова жилища и сокрушения всех, без сомнения, костей в теле ее отделяла какая-то крысиная попка. Волосы мисс Говард были, вероятно, первоначально собраны в тугой узел на затылке, но тот – как и она вся – теперь растрепался; лицо же ее, хорошенькое, хоть и простоватое, являло яростное раздражение.

– Вам повезло, мисс Говард, что я не фараоны, – сказал я, выбираясь на подоконник. Голова ее резко дернулась, и зеленые глаза вспыхнули так, что блеску бы позавидовал любой изумруд. – Уж они бы вас еще до завтрака в «Восьмигранник» закатали.

Последний был зловещим строением на острове Блэквеллз посреди Ист-ривер; вместе с двумя крыльями по сторонам главного корпуса под куполом «Восьмигранник» служил печально известной в городе женской тюрьмой и сумасшедшим домом.

Мисс Говард лишь нахмурилась и перевела взгляд на свои ноги.

– Все из-за этих клятых ботинок, – сказала она. Я тоже взглянул на них и сразу понял, в чем дело: вместо пары легких скромных туфель или даже тапочек, которые позволили бы ей цепляться пальцами за выступы каменной кладки, мисс Говард – новичок – надела тяжелые, подбитые гвоздями скалолазные ботинки. Они слегка походили на те, кои, путешествуя по крышам Нью-Йорка, носил убийца Джон Бичем, и я немедленно прикинул, откуда она почерпнула эту мысль.

– К таким вам нужна веревка и снаряжение, – сказал я, хватаясь правой рукой за оконную раму, а левую протягивая ей. – Помните, Бичем лазал по гладким кирпичным стенам. К тому же, – добавил я с улыбкой, втягивая ее на свой подоконник, – он знал, что делает.

Мисс Говард уселась рядом, отдышалась и едва удостоила меня косым взглядом.

– Это подлый удар, Стиви, – пробормотала она. Но в следующий же миг на раздраженном лице ее вспыхнула веселость: и сама внешность ее, и настроения всегда менялись вот так внезапно, будто у кошки, брошенной в воду. Она мне улыбнулась. – Сигареты есть?

– Что блох у дворняги, – отозвался я, потянувшись в комнату за пачкой и протягивая одну сигарету ей. После чего угостился и сам, чиркнул спичкой по подоконнику, и мы оба затянулись. – Должно быть, скучно стало жить на Бродвее…

– Вовсе нет, – ответила она, выдохнув дым в сторону парка, и достала пару обычных туфель из сумки, висевшей у нее на шее. – Кажется, я наконец раскопала такое дело, в котором нет никаких неверных супругов и богатеньким дитятком тоже не пахнет…

Здесь требуется слово пояснения: после того, как с Бичемом было покончено, наш дружный отряд расследователей, за исключением мисс Говард, вернулся к своим обычным занятиям. Мистера Мура приняли на старую работу – криминальным репортером «Таймс», хотя он так и не оставил привычки бодаться с редакторами. Люциус и Маркус Айзексоны тем временем вернулись в Управление полиции – особый уполномоченный Теодор Рузвельт повысил их в звании, но стоило ему отбыть в Вашингтон на должность заместителя военно-морского министра, а Нью-Йоркскому управлению полиции вернуться к привычному укладу жизни, их живо понизили обратно до детектив-сержантов. Доктор Крайцлер возвратился в Институт и к консультациям по криминальным делам, а мы с Сайрусом – к ведению докторова хозяйства. А вот мисс Говард больше не радовала секретарская жизнь, пусть даже и в Управлении полиции. Так что она продлила аренду нашей бывшей штаб-квартиры в доме 808 по Бродвею и открыла собственное сыскное агентство. Круг своих клиентов она ограничила только женщинами, которым в те годы было весьма нелегко получать такого рода услуги (не то чтобы это было им просто и сейчас). Проблема, как она только что дала понять, сводилась к тому, что нанять ее могли себе позволить единственные клиентки – стервозные аристократки, которым хотелось знать, не гуляют ли их мужья налево (как правило ответ был: гуляют), или как именно сбившиеся с пути наследнички семейных состояний проводят свободное время. За год такой вот работы мисс Говард так и не расследовала ни единого убийства, ни единого случая мерзкого шантажа и, я думаю, уже начала разочаровываться в профессии частного детектива. Однако сегодня ночью горящее лицо ее и впрямь подтверждало слова: ей в самом деле попалось нечто пикантное.