Тем временем сеньора Линарес прислала мисс Говард записку: ее супруг начал что-то подозревать в ее частых отлучках, и она, пожалуй, сможет более-менее безнаказанно улизнуть к нам в последний раз. Все, что нам от нее нужно еще, придется выспрашивать только в четверг вечером. Что же до детектив-сержантов, их кубинский рейд не принес ничего, кроме весьма неприятных переживаний, и они убедились, что ни у кого в Кубинской революционной партии недостанет мозгов и организационных навыков, чтобы совершить нечто похожее на похищение маленькой Аны Линарес. Сие скромное подтверждение теории женщины-похитительницы, работавшей в одиночку, заставило доктора днем в среду замкнуться в своем кабинете и пребывать там до следующего утра; впрочем, утром он из кабинета так и не выглянул – завтрак его стыл на подносе, а сам он оставил строжайшие распоряжение ни в коем случае его не беспокоить. Мистер Мур в компании мисс Говард объявился у нас в четверг около двух часов дня с намерением составить план вечернего сеанса. Обнаружив доктора по-прежнему запершимся в кабинете, они поинтересовались у меня, в чем, собственно, дело, на что я ответил: понятия не имею, вот только последние сутки от доктора ни слуху ни духу. Тем не менее нам следовало готовиться к вечеру, поэтому мы втроем направились к кабинету.

Мистер Мур постучал, на что получил резкий ответ:

– Подите, пожалуйста, прочь!

Он взглянул на меня, но я смог лишь пожать плечами.

– Крайцлер? – сказал мистер Мур. – Что за дьявольщина происходит – вы там сидите уже два дня! Пора готовиться к работе над портретом!

Изнутри донесся протяжный и яростный стон, затем дверь открылась. На пороге возник доктор, облаченный в смокинг и домашние тапочки; он не отрывался от книги в руках.

– Да, и мог бы просидеть два года, пока не нашел бы чегото стоящего. – Он посмотрел на нас пустым взором, затем тряхнул головой, приглашая последовать за ним в кабинет.

По трем стенам кабинет имел полки и панели красного дерева, массивный же стол доктора стоял у окна по четвертой стене. Повсюду высились кучи раскрытых книг, журналов и монографий. Некоторые выглядели так, словно их аккуратно туда положили, другие же явно были отброшены.

– Я пытался, – объявил доктор, – собрать для всех нас научные свидетельства касательно психологических особенностей во взаимоотношениях матери и дитя. И труды коллег меня разочаровали уже в который раз.

Мистер Мур ухмыльнулся и смахнул пару журналов с дивана, на который не замедлил плюхнуться.

– Ну что ж, это прекрасные новости, – сообщил он. – По крайней мере, теперь нам не придется их зубрить, а?

Он намекал на дело Бичема, в ходе которого доктор вынудил весь наш отряд штудировать не только фундаментальные труды по психологии, но и кипы статей, принадлежавших перу специалистов, имевших отношение к нашему расследованию. Даже мы с Сайрусом не избегли всеобщей участи, и было это, скажу я вам, ох как нелегко. Немного найдется на свете таких трепачей, что сравнятся с обычными психологами и алиенистами.

Доктор лишь хмуро глянул на мистера Мура.

– При условии, что мозг ваш впитал хотя бы малую толику почерпнутого вами в прошлом году, – с легким отвращением начал он, – то нет, я не знаю, что тут еще можно сделать. Сущий идиотизм! Безукоризненно здравые, рационально мыслящие люди – едва добираются до одного конкретного инстинкта, материнского, как начинают нести околесицу! Послушайте августейшего герра Шнайдера, одного из любимчиков Джеймса, Джон. – (Мистер Мур тоже учился в Гарварде с доктором, а кроме того, хоть и недолго, посещал лекции профессора Джеймса.) – «Едва супруга становится матерью, все ее помыслы и чувства, вся ее сущность переменяются. До тех пор ее заботило единственно собственное благоденствие, удовлетворение присущего ей тщеславия; весь мир вокруг существовал лишь для нее одной; все, что ни происходило вокруг, отмечалось ровно настолько, насколько представляло для нее пользу – теперь же, однако… – тут голос доктора налился зловещим сарказм, – центр ее вселенной сместился с нее самой на ее ребенка. Она не помышляет уже о терзающем ее голоде – сперва она должна удостовериться, что сыто ее дитя, – и теперь она крайне терпелива с некрасивым, верещащим плаксой, хотя прежде любой резкий звук, легчайший намек на неприятный шум ее раздражали». Я спрашиваю вас, Сара, – вы когда-нибудь слышали такую ахинею?

Лицо мисс Говард приобрело смиренное выражение:

– Боюсь, это распространенная точка зрения.

Доктор продолжал неистовствовать:

– Да, но вы прислушайтесь к тому, что он говорит дальше: «Таковы, по крайней мере, неиспорченные, естественно взращенные матери, кои – увы! – встречаются нам все реже». Но собирается ли он далее перейти к умственному устройству все более многочисленных «не-естественно взращенных» матерей? Не тут-то было! – И доктор отшвырнул фолиант.

Во время этой тирады колесики в голове мисс Говард завращались, и она нахмурилась – ей пришла мысль.

– Доктор… – начала она.

Но тот еще не закончил. Подхватив следующую книгу, он проревел:

– А теперь послушайте, что пишет сам Джеймс: «Родительская любовь есть инстинкт более развитый в женщине, нежели в мужчине, – пылкая преданность матери своему хворому или умирающему чаду, возможно, есть, попросту говоря, прекраснейшее явление добродетели, что позволяет нам человеческая жизнь». И на этом – всё! Как отзовется такой человек, хотелось бы мне знать, представь я ему десятки случаев, собранных мною за много лет, когда матери бьют своих детей, морят их голодом, швыряют в разожженные печи или просто убивают? Это непостижимо!

– Вы правы, доктор, – вновь попыталась вставить слово мисс Говард, – но интересно, могут ли эти пагубные измышления нести в себе какую-то пользу?

– Только лишь умозрительно, Сара, – фыркнул доктор, отправляя книгу в общую кучу, а затем снова беря в руки первый томик. – Лишь одна-единственная краткая ремарка Шнайдера дает хоть какой-то просвет: «Она» – то есть наша мать – «говоря по существу, переносит весь свой эготизм на дитя».

– Да, именно, – кивнула мисс Говард. – Представьте себя одной из этих неестественно взращенных матерей – она потеряла собственных детей и более не способна к деторождению: не ощутите ли вы тягу неким образом добыть себе другого – хотя бы для того, чтобы доказать: вы способны удовлетворительно выполнять функцию, определяемую обществом как основное женское предназначение?

Лицо доктора утратило выражение, руки опустились, и он зашвырнул Шнайдера в одну кучу к Джеймсу.

– И в правильном индивидуальном контексте, – произнес он, кивая, – эта тяга способна возрасти так, что она уничтожит естественные сдерживающие силы… Что ж – где были вы все эти два дня, мой оракул женской души? – Он подошел к мисс Говард и возложил руки ей на плечи. – Бог знает сколько часов и страниц бесплодных штудий ушло у меня на то, чтобы прийти к тому же самому заключению! – Доктор дошел до двери и крикнул в коридор: – Сайрус! Набери-ка мне ванну, если тебе не сложно, и приготовь свежую перемену платья! – После чего он вновь обернулся к мисс Говард. – Последний раз, когда мы работали вместе, Сара, мы изучали известные законы психологии. Но теперь предубеждения нашего общества вынудят нас писать новые, как я подозреваю. Вам надлежит тщательно все записывать и всегда быть под рукой, ибо ваша точка зрения – нужнее прочих. Поскольку мы сами не можем…

В этот момент речь доктора была прервана легким посапыванием с дивана: мистер Мур спал сном младенца.

– М-да, – вздохнул доктор. – Скажем так: некие другие точки зрения будут гораздо менее важны. Хотя пусть пока отдохнет – ибо если нам повезет, завтра ему придется выйти на улицы.

Когда доктор принял ванну и переоделся в чистое, выяснилось, что единственный способ поднять мистера Мура на ноги – это предложение позднего ланча у Дельмонико, что на Мэдисон-сквер. Этому заведению доктор Крайцлер уделял теперь меньше времени ввиду того, что мистер Чарли Дельмонико, держа нос по ветру модных веяний и финансовых подвижек в северной части города, недавно открыл дополнительный ресторан на 44-й улице; и хотя он клялся доктору, что никогда и не думал прикрывать заведение на Мэдисон, тот все же полагал, что подобное решение есть лишь вопрос времени, но судьба этим местом распорядится по-своему. И потому в знак протеста старался по мере сил воздерживаться от визитов к Чарли (полностью игнорировать его было решительно не в силах доктора).