Едва я свернул на Форсайт-стрит, тишину разорвал грохот выстрела из переулка; Фредерик в ужасе вскинулся, а я вернулся на грешную землю и завертел головой в поисках источника неприятностей. Выстрел донесся со стороны старого доходного дома – сущей преисподней, которую живой человек мог бы назвать «домом». Я спрыгнул с козел, чтобы успокоить Фредерика, похлопал его по могучей шее и скормил пару кусков сахара, которые всегда таскал в кармане, когда был за извозчика. Все это время я не спускал глаз с переулка и вскоре разглядел причину переполоха: безумного вида мужчина, маленький и жилистый, с большими вислыми усами и в фетровой шляпе с широкими обвислыми полями. Он вышел с древней двустволкой в руках, наглее некуда, словно ему было решительно наплевать, кто за ним наблюдает. За его спиной раздался крик, но он даже не обернулся, заявив во всеуслышанье:

– Вот я и позабочусь о твоем, блядь, маленьком хахале! – После чего трусцой добежал до угла Элдридж-стрит, за коим и исчез. Фараонов рядом, понятно, не случилось; они вообще редко показывались в этой части города, а если кто-то и был неподалеку, грохот дробовика, скорее всего, заставил его развернуться и резво почапать в другую сторону.

Я вернулся на козлы, и мы со всей прыти помчались к Институту. Добравшись до номеров 185‐187 по Восточному Бродвею – двух зданий красного кирпича с черным кантом по низу, которые доктор купил и переоборудовал под свои нужды бог знает сколько лет назад, – я заметил молодого патрульного, караулившего парадный вход. Соскочив на землю, я вновь потрепал по шее Фредерика, скормил ему еще кусок сахара и направился к фараону, который был, похоже, настолько зеленым, что даже не знал меня.

– Полагаю, вам не будет интересно знать, что какая-то морда с дробовиком шляется по Элдридж, – сказал я.

– Да что ты говоришь, – ответил фараон, смерив меня взглядом. – А тебе что за дело?

– Да никакого, – пожал плечами я. – Просто показалось, что оно скорее ваше.

– Мое дело – здесь, – объявил фараон, поправив свой легкий летний шлем и надувшись так, что с его синей груди чуть было не брызнули пуговицы. – Судебные дела.

– М-да, – произнес я. – Ну, может, вы тогда скажете доктору Крайцлеру, что его возница прибыл. Это ведь первая задача суда – убедиться, что он держится подальше от здания.

Фараон зыркнул на меня, поворачиваясь к ступеням.

– Знаешь, – сказал он, подходя к двери, – такое вот поведеньице тебе когда-нибудь боком выйдет, сынок.

Я дождался, пока он скроется внутри, а потом покачал головой и сплюнул в канаву.

– Так сними штаны и побегай, – буркнул я. – Сынок. (Наверное, мне стоит здесь отметить, что все годы с доктором Крайцлером не изжили во мне одного, наряду с тягой к куреву, – отношения к фараонам.)

Через пару минут патрульный вернулся в сопровождении доктора Крайцлера, группки его студентов и набожного с виду мешка с костями, в котором я заподозрил преподобного Бэнкрофта. Ребята – самые юные из подопечных доктора – были довольно типичной подборкой тех, кого он привечал в Институте: маленькая девочка из богатой семьи, которая всю жизнь отказывалась разговаривать с кем-либо, кроме собственной няни, – до того, как повстречалась с доктором Крайцлером, разумеется; потом еще пацан, чьи предки-бакалейщики из Гринвич-Виллидж колотили его почем зря лишь потому, что зачат он был случайно, и они его терпеть не могли; еще одна девчушка – ее обнаружил один из приятелей доктора во взрослом публичном доме, хотя ей было от силы лет десять (доктор, к слову, никогда особо не расспрашивал, что же забыл в публичном доме означенный приятель); ну и мальчик из особняка в Род-Айленде – этот все свои восемь лет жизни в нескончаемых припадках ярости крушил все, к чему ни притрагивался.

Все они были облачены в институтскую серо-голубую форму, придуманную самим доктором, дабы богатые детки не могли помыкать бедными. Первая малышка – та, что никогда не разговаривала, – буквально висела у доктора на ноге, не давая ему идти, пока он на ходу делился последними инструкциями и советами с преподобным. Другая девочка просто сцепила за спиной руки и хлопала глазами так, будто вообще не понимала, что за дьявольщина тут творится. Мальчики, напротив, веселились – скакали вокруг доктора, из-под его прикрытия награждая друг друга шутливыми тычками. Типичная вроде бы картина для этого места: однако, присмотревшись, вы без труда заметили бы признаки чего-то не вполне естественного.

В первую очередь, это было видно по самому доктору. Его черный полотняный костюм был измят и местами – до складок, ясно давая понять, что его владелец проработал в нем всю ночь. Впрочем, даже если бы вам ничего не сообщила одежда, это сделало бы его лицо: взгляд у доктора был предельно уставший и опустошенный, без всякого намека на то довольство, что осеняло его черты лишь в Институте. Обращаясь к преподобному, он немного подавался вперед – так неуверенно и несвойственно себе, что даже мистер Бэнкрофт, похоже, это почувствовал: обнял доктора за плечо и сказал, что ему бы лучше просто расслабиться и попытаться выпавшие недели использовать во благо, а здесь все утрясется к лучшему. Доктор при этих словах замолчал и лишь смиренно качнул головой, потер глаза и вдруг вспомнил о детях, прыгавших вокруг.

Он улыбнулся и даже попытался воспрянуть духом, когда сначала отдирал девочку от ноги, а затем утихомиривал расшалившихся пацанов, разговаривая с ними, как он это обычно делал со всеми нами, – ласково, но прямо, словно и не существовало меж ними разницы в возрасте. Затем он поднял глаза и увидал меня на тротуаре; я заметил, что ему потребно усилие, чтобы дойти до коляски, – однако вторая девочка сделала все, чтобы эту задачу ему усложнить. Из-за спины она извлекла букет роз из местной цветочной лавки, обернутый в простую бумагу: розовые и белые лепестки, казалось, распространяли вокруг себя само лето во всей его славе. Доктор улыбнулся и присел перед ней, чтобы принять букет, хотя, когда она обвила руки вокруг его шеи – падший ангелочек, коему доктор подарил второе детство, – улыбку его с лица словно стерло, и он, я видел, сдерживается из последних сил. Доктор быстро поднялся, еще раз наказал мальчикам вести себя пристойно, пожал руку преподобному Бэнкрофту и чуть ли не бегом скатился по ступенькам. Я заранее оставил дверцу коляски открытой, так что он просто рухнул в салон.

– Отвези меня домой, Стиви, – вот и все, что он смог произнести. Я быстрей плевка метнулся наверх с бичом в руке. Мы уже разворачивались, уже катили обратно, а дети все еще стояли на крыльце и махали нам вслед; доктор не ответил им, лишь вжался в бордовую кожу сидений.

Он оставался безмолвным все время, пока мы ехали к северу, даже когда я заикнулся о той встрече с вооруженным безумцем. Пару раз я оборачивался к нему, чтобы убедиться, что он не уснул. Он не спал; но хоть утро с каждой минутой и становилось только прекраснее, и легкий ветерок наполнял улицы свежестью, ароматом листвы, превосходившим сейчас даже извечную вонь мусорных куч, конского навоза и мочи, доктор ничего этого, казалось, не замечал. Правую руку свою он сжал в кулак и легонько постукивал им себе по губам, напряженно уставясь в пустоту, левая же с такой силой вцепилась в розовый букет, что доктор поранился о шипы. Я услышал, как он зашипел от боли, но я ничего не сказал – я просто не знал, что тут можно сказать. Он был словно стреляная пуля, это было ясно, и лучшее, что я мог тут поделать, – отвезти его домой побыстрее. С этим намерением я подхлестнул Фредерика, наказав ему пошевеливаться, и вскоре мы уже огибали Стайвесант-парк.

Оказавшись внутри дома на 17-й улице, доктор обратился к нам с Сайрусом. Лицо его было пепельным от измождения.

– Мне нужно попытаться немного отдохнуть, – пробормотал он, начиная подниматься по лестнице. На кухне грянуло какое-то ведро, и он замер, едва заметно вздрогнув, – грохот вышел, пожалуй, даже для миссис Лешко слишком оглушительным. За ним не замедлил последовать поток, как мне показалось, русских проклятий.