Тут его прервал стук в дверь, и в библиотеку медленно, опираясь на трость, вошел старый-престарый лакей. Согбенный, высохший до костей, седобородый, в черном сюртуке, густо посыпанном перхотью, неожиданно звучным голосом он проговорил:

— Почта, ваше сиятельство, — и, согнувшись в поклоне еще ниже, протянул серебряный поднос Михаилу. — Из аглицкого посольства сию минуту доставили.

— Спасибо, Бородино, ступай, — ласково ответил ему Михаил.

Только что не со скрипом развернувшись, тот пошел прочь, мерно стуча тростью по паркету, а Михаил передал письма Пауэрскорту. Дверь затворилась, когда тот уже просматривал корреспонденцию.

— Ты что, в самом деле зовешь старика «Бородино», Миша? — удивилась Наташа.

— Да, а что?

— Но почему? Это как-то странно…

— Видишь ли, когда мы с братом были маленькие, он уже и тогда был ужасно стар, а отец рассказал нам, что он воевал с Кутузовым при Бородино. Вот мы и прозвали его Бородино. Он не сердится, привык. Давно пора бы ему на покой, в деревню, но он ни в какую не хочет, говорит, если уеду, без вас, ваши сиятельства, сразу помру…

— Так-так, — оторвавшись от телеграмм, проговорил Пауэрскорт. — А у меня любопытные новости. Завтра к нам присоединится мой добрый приятель Джонни Фитцджеральд. Один Бог знает, почему его телеграмма добиралась до нас целых три дня. Наверное, охранка попридержала. Как бы там ни было, мы с Джонни работаем вместе тоже чуть ли не со дней Бородина!

Все засмеялись, и общее веселье позволило Пауэрскорту не останавливаться на содержании других телеграмм. Между тем от лорда Роузбери, которого он просил навести справки в королевской семье, пришло только одно слово: «Да». А Джонни, помимо времени своего приезда, написал, что миссис Мартин, скорее всего, покончила с собой, «подробности потом. Относительно поездки на восток Англии, старый мудрый змий, ты оказался прав: да». Наконец-то, подумал Пауэрскорт. Наконец-то детали головоломки складываются в рисунок.

— Наташа, Михаил, прошу меня извинить, — довольно проговорил Пауэрскорт. — Мне непременно нужно пойти в посольство, попросить, чтобы приготовили комнату для Джонни. Может, поужинаем вечером вместе? Я приглашаю.

— Вот было бы славно, лорд Пауэрскорт, — улыбнулась Наташа. — У меня вечер свободный, мне в Царское только завтра.

Михаил вызвал лакея проводить англичанина, они распрощались, и тот ушел, а молодой человек с тревогой посмотрел на Наташу. Хорошенькая, безмятежная, она явно не понимала, в какой переплет попала и до какой степени опасно для нее то, что она узнала во дворце и выболтала им с Пауэрскортом.

— Наташа… — начал он.

— Миша? — с улыбкой подхватила она, полагая, что это прелюдия к любовным речам.

— Ну, побудь же серьезной хотя бы одну минуту! Мне кажется, ты не отдаешь себе отчета в том, как сильно рискуешь!

— Гемофилия-фемофилия, не выдумывай, Миша! Милорд сказал, это опасно, смертельно опасно, но, ей-богу, я не вижу, какая тут может быть опасность, да еще и смертельная! Они там во дворце никогда в жизни не признаются в том, что мальчик болен!

— И постараются не допустить, чтобы поползли слухи! Ведь это будет скандал. Только подумать, единственный наследник Романовых неизлечимо болен!

— Ну, я не вижу, из-за чего столько шума. И завтра мне все равно нужно быть во дворце, — отмахнулась Наташа, стараясь усесться так, чтобы выглядеть наилучшим образом, а это во французских креслах не так-то просто.

— Знаешь, на мой взгляд, тебе лучше туда не возвращаться, — сказал Михаил. — Напиши записку, что заболела, высокая температура, осталась дома, боишься кого-нибудь заразить.

— Я вот сейчас лучше заражу тебя, Михаил Шапоров! — устав дожидаться романтических речей, грозно сказала Наташа и с удовольствием встала с неудобного кресла. — Ты, кажется, рассказывал, у вас тут есть Караваджо?

— Да. Только он висит в комнате, которая тебе не понравится.

— Почему это?

— Потому что там совершенно не на чем сидеть.

— Не понимаю, о чем ты, — рассмеялась девушка и потянула его за руку. — Пойдем, покажешь!

Пауэрскорт был всего в сотне ярдов от посольства, когда кто-то коснулся его плеча. Опять эта лысая голова, опять эта отвратительная улыбка. Я бы лучше пешком в Сибирь пошел, чем еще раз тебя увидеть, подумал англичанин.

— Милорд! — воскликнул глава Охранного отделения генерал Хватов. — Как я рад нашей встрече! Не окажете ли мне честь навестить мое скромное служебное обиталище? У меня есть что вам показать, есть что и рассказать. Уверяю, вам будет интересно, дорогой друг.

И, влекомый неодолимой силой, Пауэрскорт волей-неволей побрел прочь от желанного посольства, от чая с де Шассироном, в направлении набережной Фонтанки, в хватовское заведение с его омерзительным подвалом. Чего доброго, Хватов опять надумает туда его затащить.

— Часто ли вы видетесь с прелестной мадемуазель Бобринской, лорд Пауэрскорт?

— Как раз недавно встречались, генерал. Она в добром здравии.

— Я бы на вашем месте, — тут Хватов понизил голос и опасливо оглянулся, словно предполагал, что собственные шпики могут его подслушать, — я бы на вашем месте, милорд, предостерег ее, чтобы вела себя скромнее. У нас в стране, знаете ли, не одна охранная служба, и есть такие конторы, где на приключения прекрасной Натальи смотреть сквозь пальцы не станут.

Пауэрскорт почувствовал, что теряется в дебрях российской контрразведки. Какого черта он мне это говорит, подумал он, разве он не заодно со всеми другими, сколько их там, конторами, радеющими о государственной безопасности? От необходимости отвечать его спасло то, что они прибыли на место. У входа постовые отдали честь своему начальнику и его гостю-иностранцу. Как и в прошлый раз, из подвала ударила в нос вонь, отвратительная смесь запахов пота, высохшей крови и человеческих отходов. И звуки были те же, что прежде: свист кнута, стоны и сдавленные хрипы людей с заткнутыми ртами, лишенных возможности выразить свои страдания. Однако Хватов в подвал не направился, а указал на дверь, ведущую в небольшой внутренний дворик. От зрелища, открывшегося там Пауэрскорту, у него перехватило дыхание. Это была своего рода живая картина. Слева, ближе всего к стене, солдат удерживал пару человек, измученные лица которых и запачканная кровью одежда подсказывали, что это, должно быть, заключенные, пригнанные сюда для антуража. С дальней стороны двое солдат несли ведра с торчащими из них рукоятками кнутов. За столом сидели еще несколько заключенных, служивших праздными зрителями. Какая-то молодая женщина старалась спрятаться за их спины. Было сумрачно. Справа находился еще один заключенный, в одной только тряпке, повязанной вокруг чресел, его привязывали к решетке. Здоровенный мужик, голый по пояс, следил за тем, как разгорается разведенный под ней костер. Пауэрскорт видел, как бежит, шипя, по углям пламя. Ему казалось, что он в дурном сне.

— Как вы находите мое художество, лорд Пауэрскорт? Слышите эхо мученичества святого Лаврентия, которого я показывал вам в Эрмитаже? Обратите внимание, наш герой, он тоже в набедренной повязке и даже лицом похож на своего прототипа! У нас, изволите ли видеть, есть основания полагать, что он связан с теми бомбистами, которые разнесли в клочья великого князя Сергея Александровича. — Он небрежно махнул рукой на того, кто с лицом, искаженным болью, был привязан к решетке. — Их тут несколько, в Петербурге, из этой шайки. В Москве с ними миндальничают, а мы его поджарим маленько, и все. Да не волнуйтесь вы! Расскажет, что нужно, — и сразу отпустим.

Господи, дай мне силы, думал Пауэрскорт. Он вполне отдавал себе отчет в том, что всякий раз, демонстрируя ему свои владения или свои пристрастия, как это было в Эрмитаже, Хватов преследует двойную цель. Первая — показать свою и своих коллег беспредельную жестокость. Вторая — дать понять, что ожидает того, кто не пожелает сотрудничать.

— Да, чуть не забыл! Видите эту девушку, там, за спинами? Это его сестра. Если ее брат будет молчать — мы их живо поменяем местами.