Его черный плащ с восьмиконечным белым крестом сразу обратил на себя внимание. Молодой конюх поднял голову и тотчас побледнел, словно увидел привидение. Он крутил головой во все стороны, ища подмогу, и у Леоне возник вопрос, не собирался ли юноша дать стрекача. Лицо Леоне озарила печальная улыбка: они столько раз сражались бок о бок, помогали друг другу, жертвовали собой, чтобы спасти товарища, не обращая внимания на цвет его креста. Тысячи тамплиеров и госпитальеров погибли в сражениях, которые вели сообща, а их кровь смешалась, прежде чем пропитать чужую землю. Почему же потом мир заставил их забыть о братстве в дни резни и бойни? Леоне окликнул молодого человека:
— Прошу тебя, проведи меня к Аршамбо д’Арвилю, вашему командору.
— Дело в том… мессир… — пролепетал юноша.
Сочувствуя его затруднению, Леоне уточнил:
— Скажи, что приехал Франческо де Леоне, рыцарь по справедливости и по заслугам ордена Святого Иоанна Иерусалимского. Иди. Моя лошадь и я, мы изнемогаем от усталости.
Конюх мгновенно исчез. Франческо спешился. Прошло добрых полчаса, во время которых Леоне постоянно спрашивал себя, согласится ли командор его принять. Несомненно. Учитывая сложившуюся политическую обстановку, выпроводить его было бы слишком опрометчиво.
Под портиком появился импозантный статный мужчина в белой накидке с красным крестом с расширяющимися концами и блио [15]. На боку его висел меч, прикрепленный к широкой кожаной перевязи. Аршамбо д’Арвиль подошел к рыцарю. По точеным чертам его лица, обрамленного пышной шевелюрой и седой бородой, было невозможно точно определить возраст. Сорок — сорок пять лет, возможно, больше. Когда Леоне представился, губы Аршамбо д’Арвиля расплылись в дежурной улыбке. Рыцарю показалось, что при упоминании его имени в глазах командора зажегся какой-то огонек. Он и в самом деле спросил:
— Тот самый Франческо де Леоне, которого хотят видеть столпом языка Италии в вашем ордене?
То, что командор-тамплиер был осведомлен о внутренних перестановках в ордене госпитальеров, не удивило Леоне. Каждый рыцарский орден старался тайком добыть сведения о других орденах. Гораздо удивительнее было то, что тамплиер в открытую говорил об этом.
— Я считаю себя недостойным такой чести и должности и поэтому отклонил предложение.
— Доказав, что вы не только благочестивый и отважный человек, как это всем хорошо известно, но и мудрый. Что привело вас к нам, брат мой?
Леоне нашел безобидный предлог, чтобы не вызвать никаких подозрений. Он не мог просить о ночлеге в командорстве тамплиеров и должен был ограничиться кратким визитом.
— Необходимость помолиться и… усталость моей лошади, равно как позывы желудка, признаюсь вам. Я направляюсь в Сетон, но не доберусь туда до ночи, — объяснил Леоне.
Попался ли Аршамбо д’Арвиль на удочку? Леоне не мог бы в этом поклясться. Тем не менее командор предложил:
— Добро пожаловать к нам. Вашей лошадью займутся. А мы же немного подкрепимся.
— Я должен уехать до девятого часа, если хочу найти в Сетоне таверну. Завтра утром мне надо быть в аббатстве.
— Значит, ваш визит будет очень кратким. Очень жаль, — сказал командор тоном слишком непринужденным, чтобы быть убедительным. — Но я пренебрегаю своим долгом. Следуйте за мной.
Леоне пошел за Аршамбо д’Арвилем в здание, стоявшее справа от ворот. Он правильно угадал, это был дом командора.
В большом зале за столом сидели два конюха. Они, склонившись над своими тарелками, быстро ели суп, что свидетельствовало об их желании как можно скорее покинуть общий зал.
Рацион тамплиеров, пусть и не слишком разнообразный, все же считался более питательным, чем тот, к которому привыкли рыцари-госпитальеры. В отличие от госпитальеров, орден Храма во все времена был прежде всего военным орденом. Воздержание в пище, которого вначале неукоснительно придерживались его члены, стало не столь строгим, поскольку солдат необходимо хорошо кормить, если хочешь, чтобы они сражались как львы.
Брат-ремесленник быстро накрыл на стол. Он поставил перед Леоне стакан с медовухой, а перед Аршамбо д’Арвилем положил толстый ломоть хлеба бедняка [16], испеченного из суржи — смеси пшеницы и ржи — и ячменя грубого помола. Нарисовав кончиком ножа крест на коричневом ломте, командор преломил его и протянул половину рыцарю-госпитальеру. Они оба возблагодарили Господа за это благо.
Затем брат-ремесленник положил на хлеб паштет из шпината с салом и подал говяжий язык, запеченный в кислом виноградном соке.
Смутное удивление, которое чувствовал рыцарь с момента своего прибытия, постепенно переросло в тревогу. Казалось, Аршамбо д’Арвиль ничуть не интересовался его приездом, путем следования. Одним словом, он выглядел совершенно равнодушным, в то время как должен был попытаться вытянуть из Франческо сведения, поскольку знал, что тот занимал высокое положение в иерархии ордена госпитальеров.
Их трапеза проходила в странном молчании, прерываемом лишь комментариями по поводу блюд, которые им подавали, собранного урожая и будущего крестового похода, впрочем, маловероятного.
Аршамбо д’Арвиль согласился с опасениями Леоне, сказав:
— Мы вынуждены продавать лошадей на рынках, ведь мы не в состоянии держать в наших конюшнях более пятидесяти животных.
Эти разговоры на хозяйственные темы смущали Леоне. За медоточивыми словами вежливости скрывалось нечто другое. Конечно, было бы глупо думать, что командор заранее знал о его визите и поисках. Аршамбо д’Арвиль заметил беспокойство Леоне и сразу же сменил тему разговора, что только усилило тревогу госпитальера. Разыгрывая веселость, Аршамбо д’Арвиль поведал Леоне о своих злоключениях, когда он обустраивался в Перш-Гуэ четыре года назад. Он в подробностях рассказал о своем отъезде из Италии, страны, о которой он до сих пор тосковал, о приезде во Францию, о разболтанности, царившей в командорстве. Ему пришлось делать предупреждения, подвергать ординарным наказаниям, сажать провинившихся на хлеб и воду, налагать двухдневные посты и даже заставлять самых нерадивых есть прямо с земли. Послушать командора, так ему удалось призвать к порядку некоторых братьев, виновных в мелких грехах. Честное слово, все они с радостью встали на путь исправления. Он рассмеялся, рассказывая о сержанте-тамплиере, который до того любил лакомства, что выходил по ночам и запускал руки в бочки с медом. Однажды утром его нашли спящим, перемазанным медом, и, главное, все его тело было усеяно муравьями, так что потом он целых четыре дня ходил распухшим от укусов.
Рассказал командор об одном тамплиере, у которого была столь сильная склонность к «божественной бутылочке», что он напивался до первой дневной службы и с трудом стоял, прислонившись к одному из пилонов храма Пресвятой Богоматери, до тех пор, пока не падал, бормоча «Salve, Regina, Mater misericordiae; vita, dulcedo et spes nostra» [17], икая при каждом слове. И о тех, кто порой забывал о своих обязанностях, предпочитая им игорный зал [18], обустроенный на большом чердаке конюшен. Леоне вежливо улыбался, стараясь добраться до правды, скрытой под потоком красноречия командора. Что происходит? Несмотря на утреннюю свежесть, Аршамбо д’Арвиль был весь покрыт потом и уже пил третий стакан медовухи.
Время шло. Леоне заставил себя отвлечься от вопросов, вертевшихся у него в голове, и учтиво прервал бессмысленный, но бесконечный рассказ Аршамбо д’Арвиля.
— Несмотря на удовольствие, которое я испытываю, находясь в вашем обществе, мне придется скоро уехать, брат мой. Я проделал долгий путь и теперь хочу помолиться перед отъездом.
— Конечно… несомненно…
Но у Леоне появилось чувство, что подобная «несомненность» не обрадовала Аршамбо д’Арвиля. Приближался ли он к своей цели или его вводили в заблуждение впечатления, не имеющие никаких последствий?
