Франческо де Леоне улыбнулся. Эрмина, как и Элевсия, как до этого его мать и сестра, пробуждали в нем, сами того не ведая, нежность. С ними он забывал об алчности и корысти, мог спать, не сжимая рукой эфес своего меча. Эрмина и другие женщины, жившие в его памяти, за несколько минут избавили его от Джотто Капеллы и ему подобных, от множества подлых хищников, которых он встречал на своем пути.

— Какое у тебя о нем сложилось впечатление?

— Речь идет не о впечатлении, а о фактах, мой рыцарь. Он худший из всех подонков. Нет, слово «подонок» здесь неуместно. Он нечисть. И он никогда не сможет очиститься от скверны.

— Понимаю. Для него очень удобно, что Папа [31]разрешил инквизиторам отпускать друг другу грехи за допущенные ошибки и чинимые беззакония. Подобная щедрость теперь позволяет им присутствовать при пытках, что раньше было строжайше запрещено. Держу пари, что более лакомого подарка Флорену никто не смог бы сделать.

— Они внушают мне ужас, — прошептала Эрмина.

— Они всем внушают ужас. Страх, который они наводят, является их главным оружием. Расскажи мне обо всем.

В мельчайших подробностях Эрмина рассказала о своей встрече с Никола Флореном, не забыв и ту слюнявую ласку, след от которой еще оставался на ее ладони. Леоне покачал головой.

— Я не понимаю, Франческо, — продолжила Эрмина. — Твоя тетушка должна была тебе сообщить то, что ты узнал о сделке, заключенной Ларне с Флореном.

— Несомненно, тем более что…

Леоне в нерешительности замолчал, но потом все же объяснил:

— Понимаешь, милая Эрмина, речь идет о приговоре человеку. Мне надо было понять, чем вызвана его жестокость, болезнью души или болезнью разума. Благодаря тебе я узнал, что его мозг прекрасно работает, поскольку он продает процессы ради собственной выгоды. Я хочу предоставить ему… последнюю попытку. Если он ею не воспользуется, его время благодати истечет.

Эрмина долго колебалась, прежде чем задать ужасный вопрос:

— Он умрет?

— Не знаю. Я… никогда не подстраиваю смерть своих врагов. Смерть наступает или не наступает.

Леоне помолчал, а затем продолжил:

— Хозяин таверны разрешил тебе подняться, чтобы переодеться. Милая подруга, пора возвращаться в Шартр. Я нанял для тебя повозку. Я не знаю… Я не знаю, как тебя отблагодарить.

— Не стоит меня благодарить. Я тебе уже говорила: мы ответственны за свои долги, неважно, берем ли мы в долг или отдаем. Тебе никогда не избавиться от меня, от воспоминаний обо мне, мой рыцарь.

Он молча смотрел на нее несколько мгновений, потом закрыл глаза и, улыбаясь, сказал:

— А я и не хочу избавляться, Эрмина. До свидания с тобой, моя доблестная.

Эрмина попыталась побороть чувство, от которого у нее на глазах выступили слезы, весело сказав:

— Не забудь вернуть беличье манто хозяину и, главное, забери залог, он был просто баснословным. Если этим людям дать волю, они выпьют всю кровь. Кстати, туфли находятся в плачевном состоянии. Он потребует оплатить их стоимость.

— Я знал, что Флорен их заметит.

Липкая грязь, в которой были измазаны ее руки и ноги, вызывала у Аньес отвращение. Голова зудела, а от запаха, исходившего от ее платья, пропитанного потом и супом из прокисшего молока, который она пролила на себя вечером, поскольку не смогла в темноте разглядеть миску, ее подташнивало. Она сняла накидку, намочила ее в кувшине с водой и кое-как умылась. Сколько дней она уже здесь? Она потеряла счет времени. Три дня, пять, восемь, десять? Она не смогла бы этого сказать, упорно цепляясь за мысль, что инквизитор вскоре начнет допрос.

Затем… Главное, не думать о том, что произойдет затем. Флорен рассчитывал, что из страха она сломается, чем облегчит его задачу. Нет ничего более разрушительного, чем отчаяние, кроме, возможно, надежды.

Аньес не была уверена, спала ли она днем или ночью. Один кошмар сменялся другим. И все же она нашла средство, чтобы противостоять ужасу в часы бодрствования. Она вспоминала о самых приятных моментах своей жизни. Но подобных моментов было так мало, что ей приходилось вновь и вновь возвращаться к ним. Она заставляла себя заново переживать те минуты, когда рвала цветы, собирала мед, присутствовала при рождении жеребенка, замечала хитрую улыбку Клемана. Часы напролет она читала лэ Марии Французской, начиная сначала, если сбивалась. Она придумывала целые диалоги, вспоминала о милых пустяках: о баснях, которые ей рассказывала мадам Клеманс, о своих распоряжениях насчет обеда, о том, как утешала Матильду, о теологических беседах с братом-каноником. По правде говоря, всего этого оказалось так мало… Ее жизнь была пуста.

Аньес вздрогнула. До нее донеслось эхо тяжелых шагов, спускавшихся по каменной лестнице, по которой она шла в сопровождении Флорена, поскольку он лично хотел ей показать место ее заключения. Она выпрямилась, прислушиваясь к каждому звуку, пытаясь понять, что бы это значило. Может, он пришел, чтобы допросить ее?

Шаги остановились далеко до ее камеры. Какое-то скольжение, потом топтание на месте. Тащили что-то тяжелое. Она бросилась к тяжелой деревянной двери, прижалась ухом и стала ждать, напряженно вслушиваясь в тишину.

Отчаянный крик, за которым последовало рыдание. Кто? Мужчина, который умолял ее умереть как можно быстрее?

Отчаянный крик повторялся вновь и вновь. Ей казалось, что тот человек страдал целую вечность.

Зал пыток находился недалеко от камер.

Перед ее глазами прошла череда образов, кровавых, мрачных, вопиющих.

Аньес упала на колени прямо в грязь и горько заплакала, словно наступал конец света. Она оплакивала этого человека или какого-нибудь другого. Она оплакивала бессилие невинности, силу жестокости.

Аньес не молилась. Тогда ей пришлось бы молить о смерти для всех них, иначе ее молитва не имела бы смысла.

Было ли утро, когда Аньес проснулась на своей койке, не помня, как она туда попала? Произошло ли это после бесконечных пыток? Потеряла ли она сознание? Предоставил ли ей рассудок милостивую возможность временно погрузиться в бессознательное?

Значит, зал пыток находился недалеко от камер.

Таким образом, крестный путь одних усиливал страх других, тех, кто ждал в темноте и зловонии застенков.

В этом месте, которое не допускало никакого утешения, она вдруг почувствовала мимолетное облегчение. Вероятно, ее начнут допрашивать лишь через несколько недель. Мерзость, которую подразумевала эта надежда, была сродни пощечине: пытать будут других, тех, кто представал перед ее взором как бесформенные массы, лежавшие на полу, но не ее, пока еще не ее. Аньес становилась понятна стратегия Флорена, всех инквизиторов. Низвести их до состояния измученных, запуганных, сломленных бедных животных, чтобы затем внушить, что спастись они могут, лишь встав на сторону палачей, признав и даже выдумав свои прегрешения, изобличив в свою очередь других, унизив свои чистые души.

Сломать. Сломать члены, кости, совесть и душу.

Кто-то подошел ближе. Аньес показалось, что ее сердце перестало биться, когда шаги затихли перед ее камерой. Заскрежетал замок, и тут же к горлу Аньес подступила тошнота. Она встала лицом к двери. Флорен нагнулся, чтобы попасть в это миниатюрное пространство. В руках он держал башенку [32].

— Вы привели свою душу в порядок, мадам? — спросил инквизитор без всякого вступления.

В голове Аньес промелькнула мысль, порожденная страхом: «Разумеется, господин инквизитор». Однако она услышала, как ее твердый и спокойный голос произнес:

— В ней никогда не было беспорядка, мсье.

— Это и надлежит выяснить. Мне показалось, что процедурная комната больше подходит для первого допросы дамы, чем эта камера, которая…