Иквизитор поблагодарил нотариуса легкой улыбкой и подождал, пока тот вновь устроится на скамье. Потом он бросил беглый взгляд на доминиканцев. Брат Ансельм пристально смотрел на девочку. Что касается брата Жана, то он, казалось, погрузился в созерцание своих ногтей, положив руки на стол. Никола подавил охватывавшую его радость: никто не догадывался о маленькой трагедии, которую он готовился чуть позднее разыграть перед ними.

Никола Флорен взял со стола большую черную книгу, подошел к Матильде так близко, что едва не касался ее тела, и сказал:

— Клянетесь ли вы на Евангелиях, что все ваши слова истинны, что вы не станете утаивать от суда никаких подробностей, что вы свидетельствуете без ненависти, без принуждения, без вознаграждения? Подумайте, мадемуазель. Речь идет о клятве, которой навсегда будет скреплена ваша душа.

— Клянусь.

— Мадемуазель де Суарси, вы заявили в свидетельстве, написанном вашей рукой, что — я цитирую — «моя душа страдает при мысли о мерзостях, многократно чинимых мадам де Суарси, моей матерью, а ее упорство в грехе и заблуждениях заставляют меня бояться за ее душу». Затем: «Брат Бернар, еще молодой каноник, который приехал к нам столь набожным, не опасаясь этой тени, творящей зло, так изменился, общаясь с ней». Наконец, вы успокоили нас на свой счет, но вместе с тем вызвали тревогу относительно мадам вашей матери, заявив: «Господь наделил мое сердце силой, достаточной, чтобы не поддаться злу, пример которого мне постоянно подавала моя мать. И все же мое сердце истекает кровью и причиняет мне боль». Вы признаете, что это писали именно вы, что это не подделка?

— Да, господин инквизитор, — согласилась Матильда голосом маленькой девочки.

— Хотите ли вы отказаться от своих заявлений, смягчить их или изменить каким-либо образом?

— Они в точности отражают истину. Отказ от них был бы грубой ошибкой и тяжким грехом.

— Прекрасно. Письмоводитель, вы отметили, что свидетель подтверждает свои показания?

В ответ молодой человек нервно кивнул головой.

Флорен продолжал:

— Вы еще очень молоды, но я прошу вас припомнить все, что могло бы нас просветить. Когда вы заметили первые проявления зла, отравившего душу мадам де Суарси, и какие это были проявления?

— Мне трудно припомнить точную дату… Вероятно, мне было шесть лет, может быть, семь. Я…

Матильда понизила голос, словно ее пугало то, о чем она собиралась сообщить.

— Я видела, как она выплевывала облатку, причем несколько раз.

Мужчины, сидевшие за столом, в ужасе перешептывались. Флорен мысленно поздравил Эда де Ларне: прекрасная выдумка, он не мог бы дать лучшего совета.

— Вы уверены, что ваши глаза не обманули вас… Это так… чудовищно.

— Я в этом совершенно уверена.

Заскрежетал замок, но на этот раз тихо. Аньес, измученная лишениями, дрожащая всем телом, собрала последние силы и встала. Она задыхалась от малейшего усилия. Ее знобило, и все последние ночи она потела. Едкий запах пота, смешавшийся с запахом экскрементов в отхожем месте, вызывал у нее тошноту. От кашля у нее першило в горле, ее постоянно бросало в дрожь. Голова зудела так сильно, что она больше не знала, от грязи ли это, или у нее в волосах завелись вши. Платье мешком болталось на ее исхудалом теле. Несмотря на манто, которое ей оставил Флорен, не забыв напомнить о своем великодушии, убийственный холод все равно проникал под кожу, добираясь даже до костей.

Аньес тут же узнала это безобразное худое лицо, но никак не могла вспомнить имя, а ведь в день ее приезда в Дом инквизиции, вечность назад, Флорен обращался к своему секретарю по имени.

— Что…

От лихорадочного беспокойства у Аньес зуб на зуб не попадал, и она не смогла произнести фразу до конца. Аньес казалось, что ей не хватает слов, что они разлетаются прочь, как крохотные искорки.

— Молчите, мадам. Я не должен находиться здесь. Если меня увидят… Я проверил документы, относящиеся к вашему процессу… Это тяжкий позор для нашей святой Церкви, мадам. Это пародия, нет, хуже, это кощунственное святотатство. Все свидетельства в вашу пользу, в том числе аббатисы Клэре, монсеньора графа д’Отона, вашего каноника, брата Бернара и другие, весьма многочисленные, исчезли. Я сначала думал, что они затерялись, и сказал об этом господину инквизитору, как того требовал мой долг. Но наградой мне стали его гнев и презрение. Он сказал, что ничего о них не знает, а если свидетельств действительно не хватает, то это моя вина…

Бесконечное облегчение. Аньес шатало, у нее кружилась голова. Ей требовалось собрать всю волю в кулак, чтобы понять объяснения молодого человека с лицом, похожим на лисью мордочку. Впрочем, она помнила об огоньке жалости, озарившем его взгляд, отчего молодой человек стал почти красивым.

— …он тонко дал мне понять, что, если я сообщу об этой потере еще кому-нибудь, я незамедлительно буду сурово наказан за свою некомпетентность. Он уточнил, что за его великодушие и благоволение я должен заплатить своим молчанием. Я не боюсь наказания, моя душа чиста и непорочна. Знаете… Я испугался, когда этот столь красивый человек выбрал меня в свои секретари. Я подумал… я подумал, что он ангел, спустившийся к нам с небес. Я подумал, что он разглядел, какая чистая душа скрывается за безобразной маской, с какой я предстаю у людей перед глазами, что он прикоснулся к моей непорочности и набожности. Я думал, что он увидел мою душу, как это умеют делать только ангелы. Каким же я был наивным! Моя безобразная внешность забавляет его. На моем фоне он кажется еще прекраснее. Это подлая душа, мадам. Он выбросил свидетельства, которые должны были оправдать вас. Этот процесс — всего лишь трагический фарс.

— Я не… Как вас зовут? — сухо спросила Аньес хриплым голосом.

— Аньян, мадам.

Аньес прочистила горло.

— Аньян, я настолько измучена, что с трудом держусь на ногах. Он… Это не просто подлая душа. Он один из провозвестников зла. У него больше нет души.

Аньес почувствовала, что падает вперед, и вовремя схватилась за одно из колец, вделанных в стену, к которым приковывали узников, заставляя их часами стоять с поднятыми руками.

Аньян вытащил из-под полы своей накидки кусок сала и два яйца и протянул их Аньес.

— Поешьте, мадам, умоляю вас. Наберитесь сил… И умойтесь. То, что вскоре произойдет, это… позор.

— Что…

— Больше я ничего не могу вам сказать. Прощайте, мадам. Моя душа будет с вами.

Аньян исчез так быстро, столь стремительно заперев замок, что у Аньес возникло ощущение, что она не видела, как он вышел из ее камеры. Она стояла, чуть пошатываясь, прижимая к груди сало и яйца, бесценные сокровища, не в состоянии понять смысл последнего совета. Умойтесь. Зачем? Разве для нее имело значение, что эти судьи-марионетки, находившиеся на содержании Флорена, увидят ее грязной и пропахшей нечистотами?

Допрос длился уже более часа. Флорен и брат Ансельм сменяли друг друга, словно в импровизированном танце, чередуя вопросы веры с вопросами, относившимися к личной жизни.

— Значит, — настаивал Никола Флорен, — мадам де Суарси, ваша мать, считала, что Ной согрешил, напившись после потопа? Но его простили, поскольку он прежде не пробовал вина и не знал, как оно воздействует на разум.

— Моя мать считала его виновным и в конце концов убедила в этом брата Бернара.

— Мадам де Суарси полагала, что прозорливость ее суждения превосходит Божью прозорливость? Речь идет о богохульстве, — подвел черту инквизитор.

— Я полностью это осознаю, — согласилась с ним Матильда, а потом добавила, изобразив огорчение: — Это случалось так часто, господин инквизитор.

Брат Ансельм бросил быстрый взгляд на второго доминиканца, который впервые поднял голову с начала допроса. Он моргнул, и брат Ансельм, повинуясь этому знаку, вмешался:

— Мадемуазель де Суарси, вы пишете: «Брат Бернар, еще молодой каноник, который приехал к нам столь набожным, не опасаясь этой тени, творящей зло, так изменился, общаясь с ней. Во время мессы он произносит слова на непонятном языке, который я не знаю и который наверняка не является латынью». Вы узнаете эти слова?