– Все не так просто. Чистая случайность, что ларец нашли у нас.

– Что вы имеете в виду?

– Поверь мне. И отдай ларец своему отцу.

– Арнтцен – не мой отец!

– Тогда Ллилеворту.

– Профессор Ллилеворт – негодяй!

– А я? Кто я?

– Не знаю. Я не знаю, что думать теперь о людях. А кто вы?

– Я пешка. – Виестад стучит костяшками пальцев по столу. – Я только пешка. Все мы пешки. Ничтожные пешки.

– В чьей игре?

Он наливает себе коньяку. Только теперь, впервые за все время, что мы работаем вместе, я начинаю понимать, почему столь многие студентки от него без ума. У Виестада грустное лицо уставшего от жизни человека, но в минуты душевного подъема он все еще похож на американского киноактера из довоенных фильмов. Мощный подбородок. Широкие скулы. Брови взвились двумя бесцветными дугами на лбу. Темные глаза смотрят мне прямо в душу.

– Это не наша игра, – тихо произносит он.

Его внезапная доверительность смущает меня. Я делаю вид, что закашлялся.

– У меня вопрос, – говорю я.

Он молча смотрит на меня.

– Ну?

– Откуда профессор Ллилеворт узнал, где искать октагон?

– Обнаружил карту. Или какие-то новые сведения.

– Почему тогда он врал, что мы ищем круглый замок?

– А именно такой замок вы и искали. Заложенный около девятьсот семидесятого года.

– Но в действительности мы искали октагон?

– Да.

– И Ллилеворт догадывался, что там находится ларец?

– Видимо, так.

– А вам известно, что он из золота?

Судя по реакции, нет.

– Что вы слышали о Рене-ле-Шато? – спрашиваю я.

В ответ искреннее удивление:

– Не очень много. Французская деревушка в горах, где нашли что-то вроде старинных пергаментов. Пробудила псевдоисторический интерес.

– И вы ничего не знаете о сокровищах?

Его лицо становится все более и более растерянным.

– Сокровищах? Там, в Рене-ле-Шато? Или здесь, в монастыре Вэрне?

– Ллилеворт знает, что находится внутри ларца?

– Вы все спрашиваете и спрашиваете. Но вам надо понять, я только пешка. Я тот элемент головоломки, который находится в самом верху справа. Малюсенькая часть неба. – Он смеется и наклоняется над письменным столом. – Бьорн… – почти шепчет он.

И тут звонит телефон. Он берет трубку:

– Да?

Остаток разговора идет на английском языке. Нет, он не знает. Потом он несколько раз говорит «да», и по его взгляду я понимаю, что речь идет обо мне. Он кладет трубку. Я встаю.

– Уже уходите? – спрашивает он.

– Я понял, что к вам сейчас придут гости.

Он обходит стол и кладет руку мне на плечо:

– Послушайте меня. Отдайте ларец. Они не мерзавцы и не злодеи. Но у них есть свои основания. Поверьте мне. Действительно есть. Эта игра не для таких, как мы.

– Таких, как мы?

– Таких, как мы, Бьорн.

Он провожает меня до входной двери, продолжая держать руку на моем плече. Возможно, он сейчас размышляет, как не дать мне уйти. Но когда я освобождаюсь от его руки, он не пытается меня задержать. Он стоит в дверном проеме и смотрит мне в спину.

Из-за шторы в окне второго этажа – я уверен, что это спальня, – мне машет рукой его жена. Спускаясь по тропинке к своей Болле, я сочиняю историю о том, что своим жестом она приглашала меня к себе, а вовсе не прощалась. Я не всегда воспринимаю действительность адекватно.

Белая палата размером четыре на три метра. Кровать. Стол. Шкаф. Окно. Дверь. Целых шесть месяцев в них заключался для меня весь мир.

Первое время в клинике я вообще не выходил из палаты. Я подолгу сидел на кровати или на полу и раскачивался из стороны в сторону, спрятав лицо в колени и сложив руки за головой. Я не осмеливался даже смотреть в глаза сестрам, которые приносили лекарства в прозрачных пластиковых коробочках. Если они гладили меня по голове, я съеживался, словно актиния.

Каждый день в один и тот же час меня отводили к доктору Вангу. Он восседал на стуле и изрекал умные вещи. Я на него никогда не смотрел. Прошло четыре недели, прежде чем я решился взглянуть ему в глаза. Он не отреагировал и продолжал говорить. Я только слушал.

Через пять недель я его прервал.

– Что со мной? – спросил я.

– Каждому надо заглянуть в свое детство, – ответил он.

Жутко оригинально.

– Личность человека формируется в детстве, – повторял он. – Именно тогда у тебя в мозгу зарождается эмоциональная жизнь.

– Я был счастливым ребенком, – отвечал я.

– Всегда?

Я рассказывал, что рос как избалованный принц, во дворце среди пурпура и шелка.

– И никогда ничего плохого не происходило? – допытывался доктор Ванг.

– Ничего, – врал я.

– Тебя били? С тобой плохо обращались? Были случаи сексуального насилия? Тебя запирали в темной комнате? Тебе говорили что-то скверное? Тебя мучили?

Бу-бу-бу… – не унимался он.

Перед его кабинетом в коридоре на стене висели часы. Тираны времени. Часы всего мира в моем сознании превратились в одну тикающую цепь. Но эти часы были не такие, как все остальные. Они подчинялись сигналам, которые передавались по радио от центральных атомных часов Гамбурга. Я мог подолгу следить за плавным полетом секундной стрелки по циферблату.

В начале этого лета я еще раз навестил доктора Ванга. Мне захотелось с его помощью разобраться в кое-каких воспоминаниях, всплывавших у меня в голове под покровом ночи. В обстоятельствах смерти папы. В тех мелких странностях, которые я не мог понять, когда был ребенком. Каждый маленький эпизод был ниточкой в запутанном клубке. Доктор обрадовался, когда я наконец-то рассказал ему о случившемся в лето смерти отца. Что-то, видимо, отпустило меня.

Он заявил, что теперь понимает все гораздо лучше.

– Я рад за вас, – сказал я.

Именно доктор Ванг посоветовал мне записывать воспоминания.

– Так прошлое станет реальностью, – объяснил он. – Твои мысли прояснятся, как будто ты совершил путешествие во времени и пережил вновь все события своей жизни.

– Будет сделано, – сказал я. И стал записывать.

Когда я был ребенком, меня дразнили «бледнолицым» и бросали в меня камни. Я бежал к маме и просил защиты.

Сейчас я оставляю Боллу у въезда на плитках кирпичного цвета. Яркий свет и звуки музыки из «Ромео и Джульетты» Прокофьева льются через открытое окно гостиной. Вижу, как из окна выглядывает мама. Фея, окруженная сияющим светом.

Было бы несправедливо утверждать, что мама старалась меня забыть или отвергнуть. Но вместо любви появилась рассудочная, холодная забота. Словно я дальний родственник, который приехал на каникулы в места, где провел детство.

Она стоит в дверях, когда я поднимаюсь на лестнице.

– Поздновато ты сегодня, – упрекает она. По голосу легко определить, что она весь день прикладывалась к бутылке и уже после прихода профессора пропустила пару стаканчиков.

– У меня были дела.

– Ты знаешь, что мы всегда едим ровно в половине восьмого!

– Мама, профессор Арнтцен когда-нибудь при тебе упоминал Евангелие Q?

– Трюгве! – мягко поправляет она меня. Она все еще пытается как-то сблизить нас.

– Евангелие Q? – повторяю я.

– Прекрати! Какая еще корова?[32] – хихикает она.

Мы входим в дом. Профессор кривит губы с видом мученика. Так он делает уже двадцать лет, старательно изображая нового папу, а также верного друга и преданного возлюбленного матери.

– Бьорн! – Он говорит холодно и неприветливо. И в то же время улыбается, чтобы доставить радость маме.

Я молчу.

– Где он? – повторяет он сквозь зубы.

– Мальчики, – громко восклицает мама, – вы проголодались?

Мы идем в комнату. Это настоящий оазис. Пышные ковры, мягкие диваны, обитые бархатом стены, серванты. Люстры весело позванивают под легкими порывами летнего ветерка. На полу, в самой середине, персидский ковер, по которому запрещено ходить. Двустворчатая дверь между гостиной и столовой широко распахнута. На обеденном столе горят стеариновые свечи в канделябрах, их мерцание отражается на фарфоровых тарелках ручной росписи. Из кухни раздается хруст – собака грызет кость. Из-за глухоты она с опозданием замечает посторонних. Слышно, как ее хвост ритмично постукивает о скамейку.