– Где Стеффен? – спрашиваю я.

– В кино, – отвечает мама. – С девушкой. Очаровательной девушкой. – Она фыркает. – Не спрашивай, кто она. Он девушек меняет раз в месяц. – Она произносит это кокетливо, с гордостью, словно подчеркивая, что я такой радости ей никогда не доставлял. Но зато у меня нет СПИДа и гнойных прыщей на лице.

Я не люблю своего брата. Стеффен для меня чужой человек. Он и его отец отняли у меня маму. И я остался один на крыльце в морозную ночь.

Мы с профессором садимся за стол. В этом доме у всех постоянные места. Мама и ее муж сидят друг против друга по краям стола, я – в середине между ними. Таков ритуал.

Когда мама открывает дверь на кухню и начинает стучать кастрюльками, оттуда появляется старый профессорский пес. Ему четырнадцать лет, имя Брейер. Или Бройер. Никогда не было желания уточнять. Клички у собак глупейшие. Пес смотрит на меня и машет хвостом. Потом движение хвоста останавливается. Пес со мной так и не подружился. Или ему на все наплевать. У нас довольно прохладные отношения. Он внезапно падает на пол посередине комнаты, как будто из его позвоночника выдернули стальной стержень. Изо рта текут слюни. Он смотрит на меня слезящимися глазами. Для меня по-прежнему остается загадкой, как можно любить собак.

– Ты должен вернуть ларец, – шепчет профессор. – Ты не понимаешь, во что ввязался.

– Я должен был наблюдать за сохранностью обнаруженных на раскопках артефактов.

– Вот именно!

– Профессор, – говорю я самым ледяным тоном, на какой только способен, – как раз это я и делаю.

Мама приносит бифштекс, потом бросается на кухню за соусом, а в заключение появляется горшочек с запеченными в сыре картофелинами и капустой брокколи.

– Я не виновата, если все остыло, – весело говорит она. И переводит взгляд с меня на профессора. – Что такое ты говорил про Трюгве и корову?

Профессор косится на меня с изумлением.

– Это недоразумение, – ухожу я от ответа.

Мама в прошлом году отпраздновала пятидесятилетие, но можно подумать, что она старше меня всего на несколько лет. Стеффену повезло, он унаследовал мамины черты лица.

Профессор режет бифштекс, мама наливает вина ему и себе, а мне легкого пива. Я беру капусту из горшочка. Мама никогда не интересовалась, почему я стал вегетарианцем. Но блюда из овощей она готовит изумительно.

Пес таращит на меня глаза. Мокрый длинный язык вываливается на ковер.

Профессор рассказывает старый анекдот и сам добросовестно смеется над ним. Не могу понять, почему мама решила отдать ему свою жизнь и свое тело. Мысли такого рода плохо сказываются на моих манерах.

– Ты была сегодня на могиле? – спрашиваю я маму.

Она бросает быстрый взгляд на профессора. Но не находит у того ни малейшей поддержки. Профессор аккуратно разделяет картофелину на две части и отрезает кусочек мяса. Потом кладет в рот и то и другое и начинает жевать. У него есть удивительная способность делать вид, будто ничего особенного не произошло.

– А ты был? – спрашивает мама робко.

Отца хоронили в четверг. Через неделю после несчастного случая. Пол в церкви вокруг гроба был покрыт цветами. Я сидел в первом ряду. Между мамой и венками. Каждый раз, когда я смотрел на распятие на стене алтаря, я думал о том, как папа перед падением висел высоко на скале. У гроба было много венков с лентами и надписями. Белый гроб. С позолоченными ручками. Папа лежал со сложенными на груди руками. Глаза покойно закрыты в вечном сне. Тело закутано шелковой тканью. На самом деле он был искорежен до неузнаваемости: череп разбит, руки и ноги переломаны, – превратился в кровавое месиво.

– Вкусная капуста, – хвалю я.

О кладбище можно больше не говорить. Своим вопросом я даю понять им обоим, что свела их вместе бессмысленная смерть и что с мамой за столом должен сидеть совсем другой мужчина.

– Она прибрана? Могила? – спрашивает мама.

Я удивленно поднимаю на нее глаза. Вопрос выдает ее волнение. До сих пор она не возражала, когда я дерзил.

– Я посадил там лилии.

– Ты упрекаешь меня в том, что я там не бываю?

Профессор, покашливая, начинает перекладывать с места на место овощи в своей тарелке. Я очень умело изображаю непонимание:

– С чего это ты взяла, мама?

Мама ненавидит ходить на кладбище. Мне кажется, что она ни разу не побывала там после смерти отца.

– Прошло двадцать лет, Малыш Бьорн! Двадцать лет!

Ее глаза блестят от волнения. Она чувствует себя оскорбленной. Пальцы крепко сжимают нож и вилку.

– Двадцать лет! – повторяет она. И еще раз: – Двадцать лет, Малыш Бьорн!

Профессор поднимает бокал с красным вином и пьет.

– Это много, – соглашаюсь я.

– Двадцать лет, – твердит она снова и снова.

Мама любит разыгрывать оскорбленное достоинство, для нее это род искусства, в котором она постоянно совершенствуется.

Собака кашляет и отрыгивает, потом с явным удовольствием пожирает все, чем ее стошнило.

– Ты хотя бы иногда думаешь о нем? – спрашиваю я.

Это не вопрос, а злобное обвинение. Мы оба понимаем это.

Профессор откашливается:

– Соус хорош, дорогая! Воистину хорош!

Мать не слышит его. Глядит на меня.

– Да, – с трудом выговаривает она, – я думаю о нем.

Мама кладет на стол нож и вилку. Складывает салфетку.

– Конечно, я знаю, какой сегодня день, – произносит она униженно. В речи появился северонорвежский акцент. – Каждый год! Каждое лето! Не думай, что я забыла, какой сегодня день.

Встает и выходит из столовой.

Профессор растерян. Он не знает, идти за ней или наброситься на меня с упреками. Скорее всего, надо было сделать и то и другое. Но он остается на месте и продолжает жевать. Смотрит на пустой мамин стул. Потом на меня. Потом в свою тарелку. И при этом не перестает жевать.

– Ты должен вернуть его! – заявляет он.

Я поворачиваюсь к псу. Пристальный взгляд заставляет его поднять голову и навострить уши. Он начинает скулить. Из открытой пасти течет слюна, оставляющая омерзительное пятно на светлом ковре. Потом пес поднимается, с громким звуком портит воздух и уходит.

Возле своей многоэтажки я сразу замечаю красный «рейнджровер». В нем никого нет.

Мои знакомые, видимо, решили, что я поглупел. Или ослеп.

Затем я вижу Рогерна. Он сидит, покуривая, на ящике с песком у входа в дом.

Свет из квартиры первого этажа падает на него сбоку и оставляет на лице тени. Если бы я не знал Рогерна, то вряд ли обратил бы на него внимание. В любом спальном районе можно встретить подобных ему мужчин, слоняющихся по улицам и мучающихся от безделья. Длинные волосы и мятая футболка с надписью «Metallica»[33] делают его похожим на шпану, словно он только и ждет, как бы выхватить сумку из рук какой-нибудь немощной старушки или начать приставать к твоей тринадцатилетней дочери. Но поскольку обычно Рогерн не болтается у дома по вечерам, а рядом стоит припаркованный пустой «рейнджровер», я начинаю волноваться.

Увидев меня, он спрыгивает с ящика.

– У тебя гости? – спрашивает он и открывает дверь подъезда.

Я смотрю на него вопросительно.

Он нажимает на кнопку лифта:

– В твоей хате люди. Ждут тебя.

Мы выходим на девятом этаже, и Рогерн отпирает дверь своей квартиры. Я звоню по телефону домой. Автоответчик отключен. Кто-то снимает трубку и молчит.

– Бьорн? – спрашиваю я.

– Да? – отвечает чей-то голос.

Я кладу трубку.

Рогерн сидит на диване и вертит в руках сигарету:

– Они пришли несколько часов назад.

Я плюхаюсь на стул:

– Спасибо, что подождал меня.

Желтыми кончиками пальцев он все крутит и крутит свою сигаретку. Облизывает языком бумагу и закуривает.

– Не знаю, что делать, – признаюсь я.

– А если звякнуть в полицию? – предлагает Рогерн и хохочет.

Мы смотрим в окно и ждем, когда полицейский автомобиль свернет с кольцевой дороги и подъедет к нашему дому.