Он уже знает. Это я вижу по его взгляду. Он знает о ларце. Обо всем, что произошло.

– Бьорн? – удивляется он, как будто только сейчас сообразил, кто я такой.

– Вот и я!

Неизвестно почему, но я чувствую себя то ли опоздавшим вестником, то ли дерзким слугой.

– Мне надо с тобой поговорить, – обращаюсь я к хозяину.

Он впускает меня. От него благоухает коньяком «Мартель». Он закрывает за мной дверь. И запирает ее.

Я до сих пор ни разу не встречал супругу директора нашего института Фрэнка Виестада, зато часто общался с ней по телефону. Она всегда словно на грани истерики. Даже если она звонит, чтобы рассказать о самых незначительных вещах. А теперь она стоит в вестибюле на ковровой дорожке, вся в напряженном ожидании, руки сложены на груди. На двадцать пять лет моложе мужа и все еще красавица. Меня не перестает удивлять, почему талантливые и привлекательные студентки припадают к ногам седовласых педагогов. Хотя именно мне лучше бы помолчать на эту тему.

Как у нее проходит день в этом белом доме среди огромного сада? Наши взгляды на мгновение пересекаются. И за это время я успеваю проникнуть в ее мир скуки и отчаяния. Я ей вежливо улыбаюсь, пока Виестад проводит меня мимо. Она улыбается в ответ. Улыбка благожелательная, возможно, я пришелся ей по вкусу.

На стенах графические работы художника Эсполина Ионсона[30] и бурные красочные акварели с неотчетливыми подписями. Мы проходим мимо маленькой комнаты, которую Виестад обычно называет библиотекой. Люстра слегка позвякивает.

Кабинет в доме в точности такой, каким я его представлял. Стол красного дерева. Коричневые картонные коробки и прозрачные пластиковые пакеты с экспонатами. Глобус. Книжные полки забиты до отказа. На том месте, где раньше, по-видимому, находилась черная стрекотуха под названием «Ремингтон», стоит шикарный компьютер Макинтош.

– Моя пещера, – говорит он смущенно.

Из окна можно любоваться яблоневым садом и соседом, который, послав к чертовой матери всех астматиков, а заодно и парниковый эффект, сжигает на костре траву и хворост.

Директор Виестад выдвигает старинное кресло с высокой спинкой и усаживает меня. Сам он садится за письменный стол.

– Вы знаете, почему я здесь? – начинаю я.

Сразу видно, что я угадал. Директор Виестад никогда не был хорошим артистом. Зато его считают толковым администратором, он пользуется большим авторитетом. Четкий, ответственный, преданный делу. Уважает студентов.

– Где вы спрятали ларец, Бьорн?

– Что вам известно о нем?

– Практически ничего.

Я испытующе смотрю на него.

– Правда. Ничего! – повторяет он.

– А тогда почему спрашиваете?

– Вы украли его из кабинета своего отца.

Он всегда называет профессора Арнтцена моим отцом. Хотя я уже много раз просил его не делать этого.

– Это еще не доказано.

Он вздыхает:

– Бьорн, тебе придется отдать его.

– Кроме того, он мне не отец.

В его глазах появляется усталость.

– Коньяку? – спрашивает он.

– Я за рулем.

Он приносит бутылку яблочного сока и стакан, наливает, протягивает мне и отходит к своему стулу. Потом откидывается назад и массирует глаза кончиками пальцев. Приподнимает рюмку коньяка. Мы приветствуем друг друга бокалами.

– Еще новичком в университете, – произносит директор, – я быстро усвоил, что с некоторыми вещами лучше всего не бороться. Например, с ветряными мельницами, сам знаешь. С академическими истинами. Научными догмами. Не надо понимать их. Не надо любить. Я просто увидел, что есть вещи, которые больше меня.

Я неуверенно смотрю на него, не понимая, куда он клонит.

– Вы ведь верите в Бога? – спрашивает он.

– Нет.

Мой ответ приводит его в замешательство.

– Это не важно. Вы, конечно, понимаете, что христианин верит в Бога, даже если не осознает, насколько Тот всемогущ.

Диалог приобрел направление, которое меня смущает.

– Вы имеете в виду, что вся эта история имеет какое-то отношение к мифу о Ларце Святых Тайн? Или к Евангелию Q?

Вопрос действует на него, как электронный импульс, направленный прямо в мозг. Он выпрямляется на стуле.

– Послушайте меня, это не такая простая история, как вы думаете. Вы когда-нибудь складывали пазл из пяти тысяч фрагментов? Где изображены лес, замок и синее небо? Ты складываешь три кусочка. Но остается еще четыре тысячи девятьсот девяносто семь, и общую картину можно получить, только собрав все вместе.

Я уставился на него. Мои сверкающие, как фотовспышка, глаза оказывают иногда гипнотическое воздействие. И люди говорят больше, чем собирались.

Он продолжает:

– Да, старый миф о Святом Ларце – часть целого. И октагон – тоже часть целого.

– Какого целого?

– Не знаю.

– Они ограбили мою квартиру. Этого вы тоже не знали?

– Нет. Этого не знал. Но ларец для них очень важен, поймите. Важнее, чем вам кажется.

– Хотелось бы знать почему.

– Этого я сказать не могу.

– Потому что не знаете? Или потому что не хотите?

– И то и другое, Бьорн. То малое, что мне известно, я поклялся никогда никому не рассказывать.

Мы знакомы достаточно хорошо. Клятвы он воспринимает всерьез.

Где-то по соседству перестает работать электрическая газонокосилка. Только теперь, когда шум прекратился, я обратил на него внимание. Тишина начинает заполнять комнату.

– Но я могу тебе сказать, – продолжает он, – что ты должен отдать ларец. Обязан! Мне. Отцу. Или профессору Ллилеворту. И тогда тебе ничего не будет. Никаких выговоров. Никаких замечаний. Обращений в полицию. Я обещаю.

– Обо мне уже заявлено в полицию.

– Уже?

– О да. Полиция была у меня дома, пыталась что-то разнюхать.

– Ларец очень ценный.

– Но я не бандит.

– Они тоже не бандиты.

– Они забрались ко мне в квартиру.

– А вы украли ларец.

Один-один. Ничья.

– Почему вы выдали им разрешение на раскопки? – спрашиваю я.

– Строго говоря, разрешение выдавала Инспекция по охране памятников. К нам обращались только для консультации.

– Но все-таки – почему?

– Бьорн… – Он вздыхает. – Мы с вами говорим о СИС. О Майкле Мак-Маллине. О Грэме Ллилеворте. По-вашему, надо было отказать самым известным археологам мира?

– Вы хорошо знаете Ллилеворта?

– Уже несколько лет. – По голосу слышно, что он о чем-то умалчивает. – Похоже, вы проводите собственное расследование?

– Особенно напрягаться не приходится. Каждый по отдельности знает очень мало. Но если поговорить со многими, то, быть может, что-нибудь и прояснится.

Он смеется:

– Видимо, не случайно слова «расследование» и «исследование» значат почти одно и то же. С кем вы успели поговорить за это время?

– В частности, с Гретой.

– О, уж она-то знает, о чем говорит.

– То есть?

– Она вела активную жизнь в Оксфорде. Во многих смыслах. – И он покосился на меня. – Читала лекции, была научным консультантом, когда ваш отец, ваш настоящий отец, писал книгу вместе с Ллилевортом и Чарльзом де Виттом. – Он поежился. Взгляд прикован к мухе на потолке.

– Эта находка принадлежит Норвегии, – настаиваю я. – Что бы ни было в ларце, откуда бы он ни был доставлен, находка – норвежская. И она принадлежит Норвегии.

Виестад тяжело вздыхает:

– Бьорн, вы словно психованный маленький терьер, который вздумал тявкать на бульдозер.

– Гав.

Он улыбается:

– Праведный юношеский гнев! Но вы не видите всей картины.

– Я знаком, во всяком случае, с Законом о культурных ценностях! Он запрещает вывозить за рубеж археологические находки, обнаруженные на территории Норвегии.

– Можешь мне этого не рассказывать. Я участвовал в разработке закона перед обсуждением его в стортинге[31] и назубок знаю каждый параграф.

– Ллилеворт покусился на то, что запрещается норвежскими законами.