В Чаламте, как и в селениях, окружавших Ололтун, мужчины поутру шли в поле, где зеленели ровные ряды кукурузы – самого большого сокровища земледельцев. И так же золотило солнце ее листья и сушило надломленные початки, когда приближалась пора сбора урожая.

Иногда во время работы Хун-Ахау посещали неспокойные мысли. Часто задумывался он над тем, что его юношеские желания сбылись, правда, только наполовину. Как и его прапрадед, он совершил большое путешествие. Но не нашел каменную голову, не нашел и зарытых около нее сокровищ. Впрочем, это не совсем так. Ведь нефритовый топорик, который ему подарила Эк-Лоль, был некогда найден возле каменной головы…

Отец говорил, что ему суждено стать воином, а он мечтал быть простым земледельцем. И вот он стал им – но раньше, хоть и недолго, был воином…

Он земледелец, так почему же так неспокойно бывает у него на душе? Почему чужая боль так близка ему? Он не может уснуть, если знает, что после уплаты подати, в соседней хижине поселились голод и нужда. Не раз и не два, проходя мимо каменных домов батаба и жреца, Хун-Ахау ловил себя на том, что с неприязнью думает об их обитателях.

Кстати, пророчество простодушного Ах-Миса не сбылось. Батаб никогда не обращался к Хун-Ахау за советом. А самому Хуну не раз приходилось поломать голову – как вовремя уплатить батабу подать, сделать нужный подарок жрецу и, не обрекая семью на голод, выплачивать ежегодные подати Копану.

Неспокойные мысли и постоянные заботы избороздили лоб Хун-Ахау ранними морщинами. Впрочем, он не только думал, не только молчал…

Вот окончился день. Умолкли голоса женщин и ребятишек. Черным покрывалом укутала землю ночь. Тихо в Чаламте. Только ветерок чуть слышно шелестит в густой листве, точно шепотом поверяет какую-то тайну.

Слышится шепот и в одной из хижин. Это Хун-Ахау беседует с пришедшими к нему друзьями, рассказывает им о своем прошлом. О тех незабываемых днях, воспоминания о которых никогда его не покидают. Внимательно слушают собравшиеся трагическую историю людей, отважных и свободолюбивых, решившихся на неслыханное. Слушают тихо, затаив дыхание. Лишь изредка приглушенный вздох или возглас удивления раздается в хижине.

Перед мысленным взором собравшихся предстают картины, одна удивительнее другой. Им кажется, что они видят ночной Тикаль, великий Тикаль, око мира. Пустынные улицы и темнеющие на фоне предрассветного неба вершины пирамид, увенчанные величественными храмами. Видят они и толпу рабов, поспешно покидающих город. Слышат гулкие шаги приближающейся стражи… Восставшие уже покинули город… Вздох облегчения вырывается из груди Чуэна, самого младшего из пяти сыновей На-Цина. Все пятеро стали друзьями Хун-Ахау. Особенно старший, Маник.

Хозяин хижины продолжает свой рассказ. Нелегко говорить о поражении рабов, о своих ошибках…

– Быть может, такова была воля богов? – слышится чей-то дрожащий голос.

– Счастлив тот, к кому милостивы боги, – шепчет другой.

– Может, плохо просили жрецов, и они не передали той просьбы богам,.. – размышляет третий.

Хун-Ахау молчит. Как поведать людям свои трудные думы, сомнения? Дорогой ценой досталось ему прозрение. Он уже давно не верит жрецам. И разве не был он сам свидетелем того, как покинули боги его родных, его друзей, не помогли им в страшный час испытаний…

Тихо в хижине. Но вот за перегородкой всхлипнул и застонал во сне маленький Шбаламке. Тревога за сына обожгла сердце Хун-Ахау. Он заговорил:

– Боги далеко, и они, видно, заняты более важными делами, поэтому не слышат нас, маленьких людей. Но нас много, и у нас сильные мускулы, крепкие руки. Мы не боимся любой работы, лишь бы не голодали наши дети, – мы должны сами позаботиться о их судьбе. Почему мы должны вечно дрожать и ждать милости сильных? Мы кормим ненасытный Копан, оставляя голодными свои семьи. Правители, жрецы, купцы живут во дворцах и молятся в храмах, выстроенных рабами; одежда их соткана руками наших матерей и жен. Без нас они вымрут, как трутни без пчел. Так кто кого должен бояться?

Как семена ишима, брошенные трудолюбивой рукой в плодородную почву, дарят земледельца тучными всходами, так и слова, когда-то сказанные мудрым Вукуб-Тихашем, пышным цветом расцвели в душе Хун-Ахау!

Долго не смолкают голоса в хижине. Близится рассвет; скоро выходить в поле. Молча, неслышными шагами расходятся люди. Они задумались над тем, о чем в Чаламте до Хун-Ахау не решались и помышлять.

Народная молва бежит быстро, особенно если она несет с собой надежду на лучшее. И вот уже не только в Чаламте, но и в окрестных селениях заговорили о смелом «воине из Киригуа», как стали называть Хун-Ахау.

Почему из Киригуа? Хун-Ахау только раз, и то недолго, был в этом городе. Не было там у него ни друзей, ни знакомых. Но в давние времена в Киригуа бушевало восстание, во главе которого стоял какой-то простой воин. Оно было подавлено, а предводитель замучен жестокими пытками. В смерть его, однако, люди не поверили. «Он жив, он вернется, – говорили в народе, – он принесет нам свободу и счастье». От отца к сыну, от деда к внуку переходило предание о добром, смелом воине, освободителе, который обязательно придет.

Кто первый рассказал о нем в Копане? Вероятно, какой-нибудь несчастливец, за неуплату подати попавший в рабство. И к концу третьего года жизни Хун-Ахау в Чаламте его имя стало известно среди рабов великого города. Правда, вспоминали его больше по ночам, когда стража уставала слишком внимательно прислушиваться к тому, о чем говорят рабы.

Вот и сейчас спит Копан. На мягких широких постелях отдыхают самые знатные и самые богатые его жители. Долго тянется для них ночь. Но как же коротка она для рабов! Не успели они, избитые и голодные, забыться, распластавшись на грязном холодном полу, как у дверей сарая, куда их сгоняют на ночь, уже вырастает фигура надсмотрщика. И снова на работу. Снова полный мучений и непосильного труда день.

И все же не спят рабы. Уже который день ждут они наступления ночи, чтобы поговорить о самом важном для них, самом наболевшем. Взволнованным шепотом передают они друг другу рассказ о том, что вблизи Киригуа живет человек, некогда осмелившийся поднять восстание рабов в самом Тикале. И еще говорят о том, что он обещает освободить рабов и в Копане. И не только рабов.

– Киригуа недалеко от Копана, – произносит высокий, плечистый раб. – Воин должен прийти сюда.

– Ты прав, Мутупуль, – обращается к высокому рабу лежащий рядом с ним юноша. – Я слышал, что воин из Киригуа силен и ловок, как владыка лесов – ягуар.

Разговор продолжает третий раб:

– Воин из Киригуа выше всех обыкновенных людей. У него такие длинные ноги, что его никто не может догнать… Он бегает так же быстро, как великий бог ветра…

– Лицо у него красивое, как у молодого бога кукурузы, – раздается восторженный голос.

– Да, да, – подхватывает кто-то, – я видел каменного бога на стене того большого храма, что стоит над рекой. Нас водили мимо него на работу. Он очень похож на воина из Киригуа!

– Я тоже видел этот храм, – снова заговорил Мутупуль. – Стены его сложены из больших каменных плит. И не один, наверное, сорвался с высоты, вырезая над входом переплетающихся змей.

– Да, именно там я видел каменного бога ишима. У него совсем молодое и очень доброе лицо. Очень доброе…

В углу сарая лежит старик. Когда-то он был земледельцем. Теперь стал рабом. Он так худ, что, кажется, жизнь едва теплится в нем. Все время молчавший, и он вмешивается в разговор:

– А может, воин из Киригуа и есть наш милостивый бог кукурузы? Только он принял вид человека, чтобы помочь тем, кто всю жизнь выращивал кукурузу. А теперь должен ворочать мертвые и холодные камни. Скорее бы он пришел сюда, добрый воин. Пока я еще жив…

– Я тоже его жду, – шепчет Мутупуль.

Все умолкли. Усталые головы опускаются на холодный, грязный пол. Рабы засыпают. Тихо плывет над Копаном ночь…