Бренда Джин Сенсибау, известная под актерским псевдонимом Бэби Легран, сидела за туалетным столиком в гримерной клуба «Карусель» и замазывала маскирующим кремом прыщик около рта. Узкий столик длиной во всю стену был завален расческами, чашками с кофе, термосами, косметическими наборами, глянцевыми журналами, лаком и пеной для волос, коробками салфеток, и на нем стояли четыре зеркала без рам. На Бренде был халат ее сестры.

По «КРЛД» шла «Линия жизни» – патриотическое шоу, где освистывали государственные затраты.

Чтобы мазь легла как положено, Бренде пришлось подпереть щеку языком. Лицо перекосилось, и говорить стало трудно. Разговаривала она с девушкой у соседнего зеркала, Линетт Батистоун, которая казалась чуть ли не школьницей.

– Может, он и даст тебе аванс, – сказала Бренда. – Главное, проси, когда он в настроении.

– Слыхала я, как он дает авансы, – ответила Линетт.

– Это ведь Джек. То есть, иными словами, он не ожидает результатов. Кто сказал тебе об этом, дорогуша?

– Молли Брайт.

– Не слушай ее. Джек такой, клеится только на словах. Трепло страшное. Но это не значит, что тебе придется с боем вырываться из клуба.

– Мне так и говорили. Но это, знаешь ли, чересчур.

– Что именно?

– Ругается на своих девчонок вроде «сука безмозглая» или «спущу с лестницы на хуй».

– Но, дорогуша, здесь же тебе не бухгалтерская контора. Подумаешь, выразился немного.

– У него припадки, он постоянно орет, – сказала Линетт.

– Зато никогда тебя не тронет.

– Молли Брайт предложила заменить Блейз, и что в итоге? Скандал.

– А ты больше слушай Молли Брайт. Знаешь, если б дерьмо было музыкой, она была бы духовым оркестром. Нужны позарез деньги – попроси у Джека. Только не забудь сказать о продуктах. Он ловится на все, что связано с едой.

Линетт сидела в ковбойском костюме, со стеком и длинноствольным револьвером. Бренда считала, что у девушки есть талант, но вот вкуса – ни капли. То, что она показывает, даже стриптизом не назовешь. Скорее порнуха, плюс пара проходок и штришков.

– Мне говорили, что в Новом Орлеане этот Джек – настоящий воротила.

– Он там держит другой клуб.

– Он там держит другой клуб, я знаю.

– Называется «Вегас», – сказала Бренда. – Но насчет воротилы не слышала. Тут надо подумать.

– А что за собаки с ним все время?

– Это его собаки, он считает их своей семьей. Живут в клубе, кроме той, которую он забирает домой.

– Они здесь для охраны?

– Не знаю, что ему охранять тут, кроме нас, стриптизерш.

– Пойду пописать, – сказала Линетт.

– И еще вот что. Джек всегда спрашивает, не гомик ли он. «Как ты думаешь, Линетт, я гомик? Я не кажусь тебе гомиком? Нет, правда, я не похож на твоих знакомых гомиков?» Будь уверена, так он и спросит. «А ты удивишься, если кто-то скажет тебе, что я гомик? Я не разговариваю, как гомик, который хочет скрыть, что он гомик?»

– И что мне отвечать? – спросила Линетт.

– Совершенно без разницы. Это ведь Джек.

Джек Руби зашел с Коммерс-стрит. Пятьдесят два года, пузатый, лысеющий, с медвежьими плечами и грудью, с тремя тысячами долларов наличкой, заряженным револьвером, пузырьком «Прелюдина» и с повесткой в суд мелких тяжб за то, что подсунул в магазине поддельный чек.

Он вошел в гримерку и сказал Бренде:

– Тихо. Дай послушать.

По радио передавали «Линию жизни». Там обсуждали героизм, канувший в прошлое.

Джек сел у второго зеркала, наклонив голову, чтобы лучше слышать.

Диктор произнес:

– Не так давно в Америке на уроке истории у тридцати пяти способных студентов спросили, где находится Гуадал-канал. Менее трети знали, что такой вообще существует. Пламенный героизм, самая великолепная битва за три тысячи лет военной истории, воплощение американского духа, истинной Америки, как бревенчатая хижина на фронтире и родные просторы. Но сейчас все об этом забыли. День Объединенных Наций знает в сто раз больше народу.

На Джеке был темный костюм, белая рубашка и белый шелковый галстук, он носил федору с заломленными полями, которая помещала его в фокус, придавала резкость и направленность – настоящий детектив на задании.

– Люблю я это дело, – сказал он. – Во мне поднимается что-то громадное, когда говорят о нашей стране. Видела бы ты меня, когда по радио объявили, что умер Рузвельт. Я в своей форме плакал как ребенок. А где моя Наездница Рэнди?

– Пошла пописать.

– Она что, такая страстная? Не знаю, что делать. Боюсь, как бы лицензию не отобрали.

– Это же стриптиз, – ответила Бренда.

– На Бурбон-стрит она была гвоздем программы. Но теперь я не знаю, вдруг решат, что ее уж слишком заносит, когда она срывает свои стринги.

– Она хочет славы, Джек.

– Я мог бы ее заставить надевать другую шмотку.

– Она и ее сорвет, какая разница.

– В Далласе нельзя ниже лобка. Из-за нее меня прикроют.

– Она ужасно молода.

– В этом отчасти и секрет успеха. Конкуренты дышат мне в затылок.

– И поэтому ты платишь ей больше, чем нам?

Джек изумленно отпрянул.

– Ничего не знаю, – сказал он. – Когда это выплыло?

– Ты платишь Линетт раза в два больше.

– Бренда, клянусь тебе, я понятия не имею, о чем речь. Я тут вообще ни при чем.

– Платишь ей больше и при этом говоришь, что из-за нее тебя прикроют.

– Я даю ей денег, чтобы она была звездой. Мне позарез нужен гвоздь программы.

– Ты вообразил себе, будто конкуренты хотят вышибить тебя из этого бизнеса. Они просто конкуренты, и зарабатывают на жизнь так же, как мы.

– Да иди ты на хуй, Бренда.

– И вас туда же, мистер Руби.

– Я всего лишь владелец этого заведения, поэтому должен тут сидеть.

– Совершенно верно.

– Мне приходится прислушиваться.

– Делать им больше нечего, только доставать Джека. Ведь Джек у нас главный проныра и ловкач.

– Дай «клинекс», – попросил Джек.

– Я хочу договорить, раз уж начала. Ты вечно думаешь о чем-то своем. Тебя волнует только то, что говоришь ты сам. Ты никого не слушаешь.

– Ты не знаешь, как глубоко под меня копают.

– Потому здесь и стоит крик целый вечер.

– У меня есть только мои собаки.

– С которыми ты очень любезен.

– Ты бы знала, как я жил, Бренда, я до сих пор не могу избавиться от этого. Моя мать тридцать лет своей жизни – клянусь господом богом, истинная правда! – уверяла всех, что у нее в горле застряла рыбья кость. Мы постоянно ее выслушивали. Доктора годами выискивали эту кость своими инструментами. Наконец ей сделали операцию. И в горле у нее не оказалось ничего, совершенно ничего. Она вернулась домой из больницы – и снова рыбья кость.

– Она всего лишь женщина и мать.

– Ей-богу, тридцать лет, мои братья и сестры – побоку. И это еще не худшее. Просто хочу показать тебе картину в целом. Отец был горьким пьяницей. Но мне уже все равно, что они сделали друг с другом или со мной. Я не из тех, кто держит в себе злость. Я только люблю и уважаю этих людей, ведь они страдали в этом мире. Так что не обращай внимания, мне все равно, уходи.

– Почему ты так и не женился, Джек?

– Я в душе неряха.

– Ты же следишь за собой, хорошо одет и ухожен.

– В душе, Бренда. Там царит жуткий хаос.

Было слышно, как конферансье рассказывает анекдоты на сцене. Джек придвинулся к радио ближе и послушал еще.

– Люблю патриотическое чувство, которое просыпается у меня от этих передач. Я на сто процентов за нашу страну. Чему еще мне верить? Мой собственный голос иногда звучит жутковато. Я не могу управлять внутренним голосом. На меня давят со страшной силой.

– На всех давят. На нас тоже давят. Мы работаем на тебя семь дней в неделю.

– Я почти вышел из этого, в общепринятом смысле.

– Может, тебе жениться на твоей Наезднице Рэнди? Она тебе жизнь наладит.

– Она известная шлюшка в Новом Орлеане, но ничего извращенного делать не станет.