Он выключил радио и выскользнул из-под руки Мэри Фрэнсис. Хотелось курить. Он надел пижаму и нашел два помятых «Уинстона» в кармане рубашки на кресле. Закурив, сел и попытался читать. Грохочущие бело-голубые прожилки грозы сместились к западу. Ти-Джей его обработает. Уин знал, что имя Мэкки – псевдоним, назначенный Отделом Документации. Теодор Дж. Мэкки. Уин также долгие годы пользовался вымышленным именем, обычная практика для должностных лиц, задействованных в секретной работе. После того как ссыльные лидеры обнаружили, что Мэкки высаживался на берег вместе с разведчиками в Блю-Бич, его имя окутал некий ореол славы и легенды. Как только стало понятно, что вторжение провалилось, Мэкки вернулся на вельбот и в поисках выживших обследовал с мегафоном все бухты. Уин не знал его настоящего имени.

Он читал «Дейли Ласс-О». Писали, что в 1905 году институт отказался от своего исторического названия и был переименован в «Центральный рабочий университет», или ЦРУ Он слишком устал, чтобы оценить иронию или совпадение, чем бы это ни было. Он слишком часто сталкивался с иронией и совпадениями. Какому-нибудь ловкачу однажды придет в голову, если уже не пришло, основать религию совпадений и заработать на этом миллионы. Да-да-да-да. Он огляделся: где пепельница? Ему давно уже не бывало хорошо. С тех самых пор. Усталость и забывчивость. Ему приходилось разговаривать с самим собой, когда он вел машину, отдавать простые приказы, ругать себя, чтобы внимание не рассеивалось. Он неловко перебирал мелочь у аптечных прилавков, покупая детское мыло в аэрозольном баллончике для дочурки. Порой невыносимо было оставаться дома одному. Дом превращался в комнату ужасов, когда не было жены и дочери, когда они запаздывали, возвращаясь домой на машине. Он все время представлял себе аварии. Обломки крушения на обочине. В доме становилось все темнее и темнее.

Все это было частью долгого падения, ощущения, что он умирает.

Темный самолет спланировал вниз, прочертив в туманном небе к востоку от посадочной полосы крутую дугу. Легкий, как дерево бальза, шаткий, с необычайно длинными крыльями, он заходил на посадку, пролетев над ЛЭП, что тянулась через рисовые поля вдаль к холмам и терялась за горизонтом. В воздухе разнесся странный свистящий звук, и люди, что жили за пределами базы, выбежали из домов и, полуприсев, наблюдали спуск самолета. Звук походил на бесконечно растянутый крик чайки, он отражался от сводов глубоких пещер, окружавших базу, притонов камикадзе времен второй войны. Люди высунулись из окон казарм поглядеть на приземление. Возле радарного кожуха стоял мужчина и наблюдал за происходящим, скрестив руки на груди. Два человека в форменных фуражках остановились подальше от всеобщей суматохи, когда самолет наконец плавно сел, миновав поля и ограды из колючей проволоки, легко коснулся земли, вислоухие крылья, задевая посадочную полосу, будто в мультфильме, высекали искры среди белого полуденного сияния.

– Этот сукин сын забирается потрясающе высоко.

– Я знаю. Слышал, – сказал Хайндел.

– Да как быстро. Не успеешь оглянуться, а его уже нет. И на любую высоту.

– Я знаю, на какую.

– Я бывал в «пузыре», – сказал Рейтмайер.

– Восемьдесят тысяч футов.

– Этот сукин сын запрашивает сведения о ветре на высоте восемьдесят тысяч.

– Что невозможно по определению, – ответил Хайндел.

– Я настраивал перехват. Я слышал. Загадочный тип разговаривает.

Первый морской пехотинец, Дональд Рейтмайер, был мощного квадратного телосложения, с ленивой походкой – казалось, будто его ноги вязнут в песке. Он смотрел, как подъезжает тягач, чтобы отбуксировать самолет в отдаленный ангар. Самолет будут сопровождать люди с автоматами, затем они окружат ангар. Рейтмайер снял фуражку и указал ею на человека, который шел в их сторону по дымящемуся гудрону, худощавого, с опущенной головой, одно плечо ниже другого. Тот самый морской пехотинец, который наблюдал за посадкой самолета от радарного кожуха.

– Это Оззи. Очень на него похоже.

Хайндел крикнул:

– Освальд, пошевеливайся!

– Еще чути-чути! – воззвал Рейтмайер на местном пиджине.

– Не помирай на ходу.

– Живее давай, живее.

Втроем они пошли к казармам.

– Он летает высоко, это мы знаем, – сказал Рейтмайер, – остается вопрос, как далеко он летает и что делает там, куда долетает.

– Далеко в Китай, – сказал Освальд.

– Ты-то откуда знаешь?

– Логика и здравый смысл. И еще в Советский Союз.

– Его называют служебным самолетом, – сказал Хайндел.

– Это шпионский самолет. Он называется «У-2».

– Ты-то откуда знаешь?

– Из простых фактов, большей частью, – ответил Освальд. – Кое-что понятно и так, а то, чего не знаешь, довольно легко выяснить. Видели здания за ангарами в восточном секторе? Это называется «объединенная техническая консультативная группа». Но это все лапша на уши, на самом деле там прячутся шпионы.

– Ну, блядь, ты знаток, – сказал Рейтмайер.

– А ты думал, у них там общежитие для спортсменов?

– Ты бы лучше молчал о таких вещах.

– Я хожу на инструктаж. Я знаю, о чем нужно молчать.

– Ты что, не видишь вооруженных охранников?

– А я что говорю, Рейтмайер? К этой базе без допуска близко не подойдешь.

– Ну вот и заткнись тогда.

– Только представьте себе: полет над Китаем, – сказал Хайндел. – Китайские просторы.

– Китай не такой уж просторный, – ответил Освальд. – Не сравнить с Советским Союзом.

– А он какой по площади?

– Проехаться бы как-нибудь вдоль и поперек Союза на поезде. Поговорить с людьми. В России меня больше притягивают идеи, а не площадь.

– Какие идеи? – спросил Рейтмайер.

– Почитай книжку.

– Ты всегда говоришь «почитай книжку», будто там есть ответы на все вопросы.

– Может, и так.

– А может, и нет.

– Тогда почему я соображаю лучше тебя?

– Ты тупее меня.

– Но все-таки не тупее офицера, – встрял Хайндел.

– Тупее офицера не бывает, – ответил Освальд.

Они прозвали его Кроликом Оззи за поджатые губы, ямочки на щеках и быстроту движений при потасовках в казармах или в баре за территорией. Ростом он был пять футов и девять, весил сто тридцать пять фунтов, глаза голубые, скоро восемнадцать, оценки по поведению и квалификации повышались, потом падали, опять повышались и опять падали; количество очков, которые он набирал на стрельбище, было столь же неустойчивым.

Хайндела без особых на то причин называли Хайделом.

Он ходил в кино и в библиотеку. Никто не догадывался, с каким трудом ему даются простые английские предложения. У него не всегда получалось четко представить словесный образ. Писать было еще труднее. Когда он уставал, то мог правильно написать лишь пять слов подряд; даже в маленьком слове тяжело было не менять буквы местами.

Этой тайной он ни с кем не делился.

У него был пропуск в увольнительную, яркая гавайская рубашка, из-за которой он чувствовал себя самозванцем в собственной шкуре, и место у окна в поезде на Токио.

Свидание организовал Рейтмайер, объяснив Ли, что от него требуется лишь появиться в нужном месте в нужное время и улыбнуться своей искренней американской улыбкой. И тысяча запретных удовольствий у него в кармане.

Добро пожаловать в Японию – страну раздвижных дверей и узкоглазых шлюх.

Он шел невидимкой сквозь многослойный хаос сумеречного Токио. Шел около часа, глядя, как неоновый свет пробивается через транспортный смог, бросаются в глаза английские слова: «ПОТРЯСАЮЩЕ ПОТРЯСАЮЩЕ», шел под трамвайными проводами, мимо лапшевен и баров. Он видел японских девушек, что разгуливали под руку с шестерыми военнослужащими США – с виду повара или пекари, совсем щенки, на каждом – куртка с вышитым драконом. Шел 1957 год, но Ли казалось, что эти солдаты ведут себя как чванливые вояки, боевые ветераны, загребающие все подряд своими крюками для мяса.