Две недели спустя он отправился по указанному адресу в Токио, в район Саниа. Пробрался через поселение старьевщиков, выстроенное из того, что собрали на свалках в других частях города. Старухи семенили по переулкам, неся пустые бутылки, сломанные ножки стульев, какой-то неопределенный мусор. Дома высотой по плечо были сделаны из старых упаковочных ящиков и листового металла, стены набиты картоном и тряпьем. К передвижным донорским пунктам стояли очереди сдавать кровь, казалось, что эти люди пусты изнутри, такие они маленькие и изможденные. Дна достичь невозможно. Как бы низко в этот мир ты ни опускался, еще можно падать и падать, впереди ждут еще худшие зрелища и испытания. Он решил пройти через этот район не спеша. Хотел увидеть все, что там есть.

Он вошел в многоквартирный дом и заглянул в открытую дверь квартиры, где молодой человек чинил мимеограф. Конно велел ему подняться на четвертый этаж, но не назвал номер квартиры. В темной прихожей воняло. Где-то на верхних этажах орал ребенок.

Хайдел взбирается по древней скрипучей лестнице.

На четвертом этаже оказались открыты еще две двери. В квартирах толклись студенты, переходили из одной в другую. Молодой человек взглянул на Оззи, который в своей футболке и пыльных джинсах стоял в прихожей и улыбался. Парень улыбнулся ему в ответ и указал на дверь в конце прихожей. Освальд постучал, и его пригласили войти. Он увидел татами и низкий столик. Через комнату прошла женщина в легком хлопчатобумажном кимоно. Ей было около пятидесяти, лицо круглое, прическа будто у феи. Она сказала, что ее зовут доктор Браунфельс. Частным образом преподает немецкий и русский студентам Токийского университета. Если она верно поняла, его интересует изучение русского. Он ответил «да» и стал ждать. Она села, скрестив ноги, на циновку по другую сторону столика. Попросила его разуться. Эти милые незначительные действия довершали декорацию.

Макияж вокруг ее глаз сочетался с бледно-голубым оттенком кимоно. Он не ожидал, что она окажется европейского происхождения. Это обнадеживало, все было к лучшему, все говорило ему, что решение принято своевременно, при благоприятных обстоятельствах. Вероятно, она была важной фигурой, наставницей студентов-радикалов и офицером-вербовщиком или тренером агентов. Она жестом пригласила его сесть на циновку напротив. Смотрела, как он неуклюже садится. Они поели рисовых лепешек, завернутых в водоросли.

– Итак, вы Освальд Ли, – наконец произнесла она, как бы восстанавливая нарушенное равновесие, добавляя последнюю величавую ноту к некоей дипломатической беседе.

У нее за спиной висели бамбуковые шторы, у одной из стен стояла ширма. Потолок низкий, темного дерева. Maленькие полированные предметы тут и там. Полагалось ценить эту почти пустоту, продуманную расстановку вещей. Веточки в вазе на лакированном столике.

Он сообщил, что хочет дезертировать.

– Я думаю, что этот шаг надо сделать, я никогда не смогу жить в США. Хочу жить, как эти студенты, которые участвуют в политике и в борьбе. Я не наивный юнец, не считаю, что Россия – страна моей мечты. Я смотрю на это хладнокровно, с точки зрения правильности и неправильности. Я уверен, что в Советском Союзе есгь нечто уникальное, и я хотел бы понять это для себя. Великая теория воплощена в жизнь. Мне еще пятнадцати не исполнилось, как я начал сам обучаться в библиотеке Нового Орлеана. Я изучил марксистскую идеологию. Я поднимал голову от книги и видел обнищание масс прямо перед собой, включая мою мать, которая изо всех сил старалась поднять на ноги троих детей. Социалистические книги объяснили, что меня окружает. Основной тезис верен. Капитализм начинает отмирать. Он отчаянно барахтается. Воздух наполнен истерией, вроде ненависти к неграм и коммунистам. В армии я узнал всю силу системы. В этой системе есть нечто, пробуждающее ненависть. Как я смогу жить в Америке? Я стану или рабочим в системе, которую презираю, или безработным. Никто не знает, как я к этому отношусь. Я предан своему идеалу, поэтому хочу дезертировать. Тут нет ничего невозможного. Я готов пройти через боль и лишения, чтобы навсегда покинуть свою страну.

Тем вечером он сидел один в «Пчелиной матке» и думал, что слишком быстро перешел к делу. Казалось, ее не слишком обрадовали эти сведения, и в ответ она сообщила ему свои новости. Его подразделение через пару недель отправляют в новую горячую точку, на Формозу. И в данный момент она хотела бы одного – чтобы он отложил мысли о дезертирстве и сосредоточился на получении доступа к секретным документам и фотографиям. Некоторое время они это обсуждали. Она говорила о его работе, а не о жизни. Ей нужны были боевые позывные, идентификационные коды, радиочастоты. А также фотографии «У-2».

Ему заплатят, хотя она понимала, что для него дело не в деньгах. Она договорилась с ним о новой встрече в Ямато, рядом с базой, и подробно объяснила, как добираться. Тоном опытного человека рассуждала об операциях и работе, о необходимости дисциплины, возможно, намекая на его мятую уличную одежду и двухдневную щетину. Она сказала, что восхищается японцами, потому что человек может потратить всю жизнь, чтобы правильно понять что-то одно.

У нее были полные губы и маленькие руки. В облике сквозило нечто как бы девическое, несколько уровней коварства и насмешки. Он сказал ей, что серьезно намерен изучать русский.

В «Пчелиной матке» он подождал, когда Тэмми закончит работу, и провел с ней ночь в квартире, где она жила с двумя сестрами. Они переспали, украдкой, пока сестры смотрели телевизор. Свернувшись в углу комнаты, положив голову на согнутую руку любовницы, он не мог уснуть и думал о множестве вещей, которых доктор Браунфельс не знала. Она не знала, что со времен первого трибунала он дежурил по кухне. Наряд на кухню, наряд в караул, и еще куча всяческого дерьма – но только не наблюдал за экраном радара. Она не знала, что он потерял допуск после второго трибунала. Она вообще не знала, что был второй трибунал, да и первый, коли на то пошло, и не знала об инцидентах, которые к ним привели. И последнее, чего она не знала: какой опасности ему придется себя подвергнуть, чтобы добыть документы из запретной зоны без допуска.

Представляя ее гладкое круглое лицо, слыша речь с акцентом, он в темноте спрашивал себя: во что ты ввязался, Освальд Ли?

Вернувшись в Ацуги, он начал запоем смотреть кино. Каждый фильм по два раза, все держал в себе, проводил много времени в библиотеке базы, изучал русские глаголы.

«А что если она просто хочет обвести меня вокруг пальца?» – думал Оззи.

Он встречался с ней в квартире над магазином велосипедов. В коридоре сушился раскрытый зрнтик. Она одевалась в западную одежду, на плечи набрасывала плащ. Они пожимали друг другу руки, будто соседи по больничной палате. Волосы ее были неровно подстрижены, слишком по-молодому, и из-за этого он думал, что на нее нельзя полагаться, что она жить не может без двойного умысла, говорит одно, а имеет в виду нечто противоположное.

– Ты принесешь гораздо больше пользы, – говорила она, – если продолжишь выполнять свои обязанности и периодически отчитываться мне. Отправляйся туда, куда тебя пошлют. Почему нет? Мы хотим, чтобы ты продвигался вперед. Продвигался здесь, а не в Москве или Ленинграде.

– А если я решил уехать?

– Время еще не пришло.

– Разве нельзя натренировать меня там и заслать обратно?

– Тебя уже заслали обратно.

Шуточки. Он сказал ей, что у него нет документов. Возможно, документы появятся в ближайшем будущем. Зависит от обстоятельств. В то же время он проявлял добрые намерения, сообщая число и типы самолетов своей эскадрильи и опознавательные индексы самолетов, появлявшихся в зоне идентификации и покидавших ее. Он не рассказал ей всего, сто знал об «У-2». Сообщил несколько технических подробностей, изучая ее реакцию на термины. Сказал, что на базе ходят слухи, будто фотоаппараты самолета снимают многоапертурным способом.