Так и было сделано. Роджер успел торопливо нацарапать несколько благодарных строк доктору Рудольфу фон Хёсслину. Весь долгий путь до Берлина он напряженно обдумывал положение, время от времени делясь мыслями с капитаном. И сумел выработать четкую линию поведения. Личные его проблемы отошли на задний план. Главным было теперь выполнить просьбу товарищей — добиться, чтобы немцы прислали оружие, боеприпасы и офицеров-инструкторов: весь свой ум, всю энергию он должен бросить на это. Затем — самому привезти транспорт с оружием в Ирландию и попытаться все же отсрочить выступление: мировая война может создать более благоприятный момент. В-третьих, во что бы то ни стало воспрепятствовать тому, чтобы пятьдесят трех добровольцев отправили в Ирландию. Если Королевский флот перехватит корабль, и они попадут в плен, британское правительство немедленно казнит их за переход на сторону противника. Монтейту будет предоставлена полная свобода самому решать, что делать. Но Роджер, зная его, не сомневался, что капитан вместе со своими товарищами умрет за дело, которому посвятил жизнь.
В Берлине они, как обычно, поселились в отеле „Эдем“. Наутро начались переговоры с немцами, проходившие в уродливом и несуразно огромном здании Адмиралтейства. Капитан Надольни встретил их у входа и провел в большую комнату, где сидели люди из МИД и военного ведомства. Среди знакомых лиц Роджер заметил и несколько новых. С самого начала было жестко и недвусмысленно заявлено, что германское командование отказывается посылать своих офицеров в качестве советников и инструкторов.
Зато по вопросу оружия и боеприпасов компромисса достигли быстро. В течение многих часов велись расчеты — как наиболее надежным способом доставить транспорт в указанную точку и в нужное время. И вот решили наконец, что груз пойдет на „Ауде“, отремонтированном и перекрашенном трофейном британском корабле, и под норвежским флагом. Ни Роджера, ни Монтейта и ни одного солдата Ирландской бригады на нем не будет. Этот пункт вызвал жаркие споры, однако немцы не уступили: присутствие ирландцев на судне может испортить всю игру, которая заключается в том, чтобы выдать его за норвежское, если же обман откроется, рейх будет скомпрометирован в глазах международного общественного мнения. Тогда Роджер и Монтейт стали требовать, чтобы их доставили в Ирландию одновременно с оружием, пусть и иным способом и на другом корабле. Несколько часов кряду длились дебаты — Роджер доказывал, что, если окажется в Ирландии, сможет уговорить руководителей восстания отложить его до тех пор, пока военный перевес не склонится в сторону Германии, что в этих более благоприятных обстоятельствах позволит Адмиралтейству осуществить совместную операцию флота и сухопутных сил. Наконец Кейсменту удалось настоять на своем; решили, что его и Монтейта отправят туда на подводной лодке, и сопровождать их будет один представитель Ирландской бригады.
Решение Роджера не допускать бригаду до участия в восстании неприятно поразило немцев. Однако он ни за что не хотел, чтобы эти пятьдесят три человека сложили головы на плахе, не получив хотя бы возможности погибнуть в бою. Еще и эту ответственность он на свои плечи взваливать не желал.
Седьмого апреля его уведомили, что субмарина готова к походу. По выбору Монтейта представлять бригаду должен был сержант Дэниэл Джулиан Бейли. Его снабдили подложными документами на имя Джулиана Биверли. Немцы сообщили Роджеру, что в назначенный день, после 22 часов, у северной оконечности острова Иништускерт в проливе Трали „Ауд“ не с пятьюдесятью, а всего лишь с двадцатью тысячами винтовок, десятью пулеметами и пятью миллионами патронов на борту будет ожидать лоцман на баркасе или катере, который обозначит себя двумя зелеными фонарями.
С 7-го и до выхода в море Кейсмент не сомкнул глаз. Он написал завещание, прося, чтобы в случае его смерти весь его архив был передан Эдмунду Морелю, „человеку исключительно благородному и справедливому“, с тем чтобы тот с помощью этих документов смог спасти его репутацию.
Хоть Монтейт, как и Роджер, не сомневался, что восстание обречено на провал, он не находил себе места от нетерпения. Кейсмент и Монтейт больше двух часов проговорили с глазу на глаз в тот день, когда капитан Бём на случай ареста вручил им ампулы с ядом — амазонским кураре, убивающим мгновенно. „Мой старинный знакомец, — с улыбкой заметил Роджер. — В Путумайо я видел, как туземцы стрелами, пропитанными кураре, парализуют в воздухе птиц“. Потом они с Монтейтом отправились в соседнюю пивную.
— Представляю, до чего вам тяжко уезжать вот так, не простившись с нашими добровольцами, ничего им не объяснив, — сказал Роджер.
— Да, это будет угнетать меня до могилы, — кивнул Монтейт. — Но решение верное. Восстание — слишком важное дело: нельзя допустить утечки.
— Как вы считаете, удастся нам отсрочить его?
Капитан покачал головой:
— Нет, сэр Роджер. А впрочем, вас там очень уважают… Как знать, вдруг они прислушаются к вашим аргументам. Так или иначе, вы должны отчетливо сознавать, что происходит в Ирландии. Мы долгие годы готовились к этому. Да какие там годы! Столетия! С незапамятных времен и доныне мы — покоренный народ. А ведь на дворе — двадцатый век. И кроме того, сейчас, благодаря войне, настал момент, когда Ирландия стала слабым местом Британской империи.
— А смерти вы не боитесь?
Монтейт пожал плечами:
— Да я много раз смотрел ей в глаза. В Южной Африке, во время Англо-бурской войны. Я полагаю, нет человека, который не боялся бы смерти. Однако смерть смерти рознь, сэр Роджер. Умереть за родину — так же достойно, как за свою семью или веру. Как вы считаете?
— Вы правы, — согласился Кейсмент. — Надеюсь, что, если придется, погибнем в бою, а не от этой амазонской дряни, которая, должно быть, отвратительна на вкус.
Накануне выхода в море Роджер съездил на несколько часов в Цоссен попрощаться с патером Кротти. За ворота лагеря заходить не стал, а попросил вызвать доминиканца, и они довольно долго прогуливались по лесу, среди елей и уже зеленеющих берез. Патер молча, ни разу не прервав, слушал излияния Роджера. И перекрестился, когда тот замолчал. Заговорил не сразу.
— Отправляться в Ирландию, зная, что восстание обречено на провал, — своего рода самоубийство, — сказал он наконец так, словно размышлял вслух.
— Я попытаюсь отсрочить выступление, отец мой. Буду убеждать Тома Кларка, Джозефа Планкетта, Патрика Пирса и прочих. Расскажу им и докажу, почему эта жертва представляется мне напрасной. Почему она не приблизит, а отсрочит час освобождения. И…
Он почувствовал, что у него перехватило горло, и замолк.
— Что с вами, Роджер? Я ваш друг, я здесь, чтобы помочь вам. Доверьтесь мне.
— Не могу отделаться от одной мысли, отец мой. Эти патриоты-идеалисты, которые так скоро погибнут, оставив свои семьи без средств к существованию, в нищете, в ужасных гонениях, — они, по крайней мере, отчетливо сознают, что делают, на что идут. А знаете ли вы, о чем я постоянно думаю?
И он рассказал монаху, как однажды был приглашен на беседу в одну из двуязычных школ Святого Энды, расположенную в Рэтфарнеме, в предместье Дублина. После беседы он подарил ученикам вывезенную из Амазонии духовую трубку — это была премия тому из выпускников, кто лучше всех напишет экзаменационное сочинение по-гэльски. Он был до глубины души потрясен тем, как волнует этих подростков „ирландская идея“, как лелеют они память о прошлом своей отчизны, какую действенную любовь питают к ее истории, ее героям и святым, ее культуре, с каким поистине религиозным экстазом исполняют древние кельтские песнопения и гимны. И одновременно — тем, сколь высок накал католичества, которое уживается в этих стенах с не менее неистовым патриотизмом: Пирсу удалось сделать так, что в душах этих юнцов, точно так же, как в душах его самого, его брата Уилли и сестры Маргарет, тоже преподававших в этой школе, они слились воедино.
— И все эти сотни, тысячи юнцов пойдут умирать, станут пушечным мясом, отец мой. Взяв винтовки и револьверы, с которыми не знают даже, как обращаться, они пойдут на орудия и пулеметы, вступят в единоборство с солдатами и офицерами мощнейшей в мире армии. И ничего не достигнут. Разве это не ужасно?
