Элис, которая была на семнадцать лет старше Роджера и относилась к нему с почти материнской нежностью, хоть иногда и упрекала его за порывы ребяческого воодушевления, столь неуместные для сорокалетнего мужчины, угощала чаем с печеньем или сэндвичами с мармеладом, помогала ему и книгами, и советами, и беседами, которые были для него бесценной школой. За первые месяцы 1904 года Элис стала ему и другом, и наставницей, и провожатой в то отдаленнейшее прошлое, где история, миф и легенда — действительность, религия и вымысел — перемешались ради созидания традиции народа, который, вопреки стараниям империи лишить его всего национального, сумел сохранить язык, и самобытность, и обычаи — все то, чем гордится и что обязан защищать любой ирландец, будь то католик или протестант, верующий или атеист, либерал или консерватор. И ничто так не способствовало исцелению ран, оставленных в душе Роджера экспедицией к верховьям Конго, как эта новообретенная дружба с Морелем и Элис. Однажды, прощаясь с Роджером, который, испросив трехмесячный отпуск в министерстве, уезжал в Дублин, она сказала ему:

— Ты-то хоть заметил, что сделался знаменитостью? Здесь, в Лондоне, только и разговоров что о тебе.

Но самолюбию Роджера, который никогда не был суетен, это нимало не польстило. Элис тем не менее, сказала правду. Публикация его отчета наделала шума в прессе, в парламенте, среди политиков и в обществе. Нападки, которым он подвергался в бельгийском официозе и английских газетенках, что обслуживали короля Леопольда, только придавали масштаб его фигуре и способствовали тому, что его воспринимали как великого борца за справедливость и человеческое достоинство. У него постоянно брали интервью, его звали на торжественные заседания и в закрытые клубы, засыпали приглашениями в салоны, где собирались либералы и противники колониализма, в статьях и обзорах превозносили до небес его отчет и его усилия в защиту свободы и справедливости. Конголезская кампания обрела новый импульс. Пресса, церковь, наиболее передовые круги британского общества, ужаснувшись разоблачениям, которыми изобиловал меморандум, требовали, чтобы правительство настояло на отмене решения о передаче Конго королю бельгийцев.

Смущенный этой внезапно обрушившейся славой — люди узнавали его в театрах и ресторанах, приветливо здоровались на улице, — Роджер Кейсмент уехал в Ирландию. Провел несколько дней в Дублине и отправился дальше — в Ольстер, в Северный Антрим, в „Мэгеринтемпл-Хаус“, где прошли его детские и отроческие годы. Теперь поместьем владел его дядя и тезка, сын его двоюродного деда Джона, к тому времени уже год как покойного. Тетушка Шарлотта была еще жива. И она, и прочая родня, включая кузенов и племянников, были искренне рады его приезду, однако Кейсмент чувствовал, что некая невидимая стена отделяет его от этих людей, сохранивших прочную привязанность ко всему английскому. Тем не менее до сердечной дрожи волновали его пейзаж „Мэгеринтемпла“, огромный дом из серого камня в окружении увитых плющом, стойко выдерживающих натиск ветра и засоление почвы сикомор, вязов и персиковых деревьев, луга, где паслись овцы, остров Ратлин и белоснежные домики маленького городка Бэлликасла, вырисовывающиеся далеко в море. Когда Роджер обходил службы, сад, разбитый на задах дома, большие комнаты с оленьими рогами по стенам или бывал в старинных деревушках Кушендан и Кушендалл, где были похоронены несколько поколений его предков, воспоминания детства оживали в его душе, полнившейся сладкой тоской. Так случилось, что эти новые представления об отчизне и новые чувства к ней за несколько месяцев, проведенных в родных краях, открыли неведомый прежде и очень значительный этап его жизни. Но в отличие от путешествия к верховьям Конго то, во что он ввязывался ныне, окрыляло, радовало и одаряло ощущением, что он вновь переменил кожу.

Роджер привез с собой гору книг, рекомендованных Элис, и проводил долгие часы за изучением легенд, поверий и обычаев древней Ирландии. Он пробовал выучить гэльский язык — сначала самостоятельно, а когда понял, что это ему не по силам, начал дважды в неделю брать уроки.

Но прежде всего в его жизнь вошли новые люди из графства Антрим, которые хоть и были, как сам Роджер, протестантами и уроженцами Ольстера, не относили себя к юнионистам. Напротив — они мечтали сберечь исконную самобытность Ирландии, боролись против засилья всего английского, добивались возвращения староирландского языка, культивировали традиции и фольклор, протестовали против призыва ирландцев в британскую армию и мечтали, чтобы Ирландия — независимая от Соединенного Королевства, не затронутая разрушительным процессом индустриализации — вела совершенно отдельное существование, полное буколической прелести. Роджер Кейсмент вступил в Гэльскую лигу, пропагандировавшую ирландский язык и культуру под девизом „Шинн Фейн“ („Сами по себе“). При создании лиги в 1893 году ее президент Дуглас Хайд в своей речи напомнил аудитории, что „до сей поры издано только шесть книг на гэльском“. Роджер познакомился с его преемником, Оуином Макниллом, читавшим в университете курс древней и средневековой истории, и подружился с ним. Он ходил на лекции, чтения, концерты, школьные конкурсы, шествия, на церемонии открытия памятников в честь героев-националистов. И под псевдонимом Шан Ван Вохт (Бедная Старушка), взятом в честь персонажа одной старинной баллады, которую любил мурлыкать про себя, начал писать и печатать политические статьи в защиту ирландской культуры. Вскоре сблизился с несколькими дамами — с Роуз Мод Янг, хозяйкой замка Гэлгорм, Адой Макнилли Маргарет Доббз, — собиравшими в деревнях образцы фольклорного творчества. Благодаря им услышал однажды на ярмарке бродячего сказителя, хотя разобрать мог лишь отдельные слова. Заспорив как-то раз со своим дядюшкой, Кейсмент в сердцах бросил ему: „Я ирландец и потому ненавижу Британскую империю“. На следующий день он получил от герцога Аргайлского письмо, где сообщалось, что за выдающиеся заслуги правительство его величества приняло решение удостоить его ордена Святых Михаила и Георгия. В церемонии награждения Роджер участвовать отказался под тем предлогом, что повредил ногу и потому не сможет преклонить колени перед королем.

— Вы меня ненавидите и даже не можете это скрыть, — сказал Роджер Кейсмент.

Смотритель, сначала оторопев, кивнул и скорчил гримасу, от которой пухлое лицо перекосилось. — Мне незачем что-то скрывать, — пробормотал он. — Однако вы ошибаетесь. Никакой ненависти. Только презрение. Изменники иного не заслуживают.

Они шли по выложенному закопченным кирпичом коридору в комнату свиданий, где ждал тюремный капеллан патер Кейси. Через зарешеченные оконца Кейсмент видел затянутое темными тучами небо. Что там, снаружи? Дождь льет на Кэледониан-роуд и Роман-уэй, по которой много столетий назад через леса, заваленные костями, шли первые римские легионеры? Он представил себе, как по соседству, на рынке в Излингтонском парке штормовой ветер рвет набухшие дождевой влагой навесы над палатками. И на миг позавидовал покупателям и продавцам, кутающимся в плащи и накрывающимся зонтами.

— У вас было все, — бурчал у него за спиной смотритель. — Ответственные дипломатические поручения. Награды. Король возвел вас в рыцарское достоинство. А вы продали нас немцам. Это ли не подлость? Это ли не самая низкая неблагодарность?

Роджеру показалось, что тот вздохнул.

— Всякий раз, как вспоминаю своего бедного сына, нашедшего смерть в окопах, думаю, что вы, мистер Кейсмент, — один из его убийц.

— Соболезную, — не поворачиваясь, ответил Роджер. — Знаю, вы мне все равно не поверите, но я пока никого еще не убил.

— И теперь уж не убьете, — изрек смотритель. — Хвала Всевышнему.

Они были уже у дверей комнаты для свиданий. Смотритель остался снаружи, рядом с дежурным. Свидания наедине разрешались только с капелланом, во всех иных случаях при беседах непременно присутствовал смотритель или надзиратель, а то и оба вместе. Роджер обрадовался, увидев тонкий силуэт священника. Патер Кейси шагнул к нему навстречу и протянул ему руку.