Семнадцатого декабря он сел на „Амброз“ и, поскольку пароход прибывал во французский порт Шербур в последних числах декабря, решил сойти там и поездом добраться до Парижа, чтобы встретить Новый год с Гербертом Уордом и его женой Саритой. В первый рабочий день он приедет в Лондон. Как хорошо будет провести несколько дней с друзьями, в красивой студии, заполненной скульптурами и вещицами, напоминающими об Африке, поговорить о возвышенном и прекрасном — об искусстве, о книгах, о театре и музыке, то есть о самом лучшем, что способно создать это противоречивое существо, именуемое „человек“, когда не сеет вокруг себя зло, подобное тому, какое царит во владениях Хулио Араны в Путумайо.

Когда толстый смотритель открыл дверь камеры, вошел и молча уселся на край лежака, Роджер Кейсмент не удивился. С тех пор как вопреки правилам тюремщик позволил ему принять душ, заключенный — при том, что они не обменялись и двумя словами, — чувствовал: между ними возникла какая-то связь, и смотритель — сам, возможно, не осознавая этого, — перестал ненавидеть заключенного и винить его в гибели своего сына, убитого во Франции.

Был сумеречный час, и маленькая камера тонула в полутьме. Роджер видел широкий округлый силуэт смотрителя, сидевшего совершенно неподвижно. Слышал, как глубоко и часто, будто в изнеможении, он дышит.

— У него было плоскостопие и он мог бы не идти на фронт… — монотонно и нараспев, явно борясь с волнением, произнес смотритель. — На призывном пункте в Гастингсе его осмотрели и признали негодным. Однако он не согласился с этим и отправился на другой пункт. Хотел воевать. Ну, видели вы подобное?

— Он любил свою страну, — негромко сказал Роджер. — Патриотом был. Вы должны бы гордиться им.

— Что толку мне от того, что он герой, если его убили? — угрюмо проговорил смотритель. — Для меня весь мир был в нем. И теперь я и сам как будто умер. Иногда кажусь себе тенью, призраком.

В полумраке прозвучал приглушенный стон. Но, может быть, это лишь почудилось Роджеру. Он вспомнил тех пятьдесят трех добровольцев из Ирландской бригады, оставшихся в маленьком тренировочном лагере под Цоссеном, где капитан Роберт Монтейт учил их стрельбе из винтовки и пулемета, строю и премудростям тактики, пытаясь вопреки неопределенным обстоятельствам по мере сил поддерживать в них высокий боевой дух. И вопросы, которые Кейсмент тысячу раз задавал себе, сейчас вновь начали мучить его. Что подумали эти волонтеры, когда он исчез так внезапно, не простившись, а с ним вместе — и Монтейт, и сержант Бейли? Сочли их изменниками? Решили, что сами-то отправились сражаться в Ирландию, а их, втравив в это отчаянное предприятие, оставили за колючей проволокой, в руках у немцев, обрекли на ненависть других военнопленных из лагеря в Лимбурге, которые считали их перебежчиками, предавшими память однополчан, убитых в окопах Фландрии?

В очередной раз Роджер подумал, что вся жизнь его — бесконечная цепь противоречий, череда недоразумений и хитроумных ловушек, где искренность его намерений, истинность побуждений неизменно оказывались по воле случая или по собственной его неловкости искажены, искривлены, исковерканы и превращены в ложь. Эти пятьдесят три патриота, отважившихся противостать двум тысячам своих товарищей из Лимбургского лагеря и записаться в Ирландскую бригаду, чтобы вместе с рейхсвером — „вместе, но не в его рядах“ — сражаться за свободу отчизны, никогда не узнают, какую титаническую битву выдержал Роджер Кейсмент с германскими генералами, хотевшими посадить их на тот же пароход „Ауд“, что вез двадцать тысяч винтовок в Ирландию для Пасхального восстания.

— Я отвечаю за этих людей, — говорил тогда Роджер капитану Рудольфу Надольни, ведавшему в Генеральном штабе делами ирландцев. — Я убедил их дезертировать из британской армии. По закону они считаются дезертирами. И будут незамедлительно повешены, как только попадутся англичанам. А это произойдет непременно, если восстание не поддержат германские войска. Я не могу отправлять своих земляков на позорную смерть. И они не поплывут в Ирландию с транспортом оружия.

Да, это было весьма непросто. Капитан и другие немецкие офицеры, пытаясь убедить его, прибегали даже к шантажу.

— Что ж, мы тотчас сообщим руководителям „Ирландских волонтеров“ в Дублине и в Соединенных Штатах, что германское командование столкнулось с сильным противодействием мистера Кейсмента и потому не станет посылать в Ирландию двадцать тысяч винтовок и пять миллионов патронов.

Нужно было говорить, объяснять, доказывать — и при том сохранять хладнокровие. Роджер возражал не против самого восстания, но лишь против самоубийственной попытки „Ирландских волонтеров“ и „Гражданской армии“ схватиться с британскими войсками, не дожидаясь, пока германские субмарины, цеппелины и десантники отвлекут их, помешают им раздавить восставших и отсрочить независимость Ирландии еще бог знает на какой срок. Разумеется, двадцать тысяч винтовок совершенно необходимы. Он сам лично готов сопровождать этот транспорт в Ирландию и объяснять Тому Кларку, Патрику Пирсу, Джозефу Планкетту и остальным руководителям „волонтеров“, по каким причинам вооруженное выступление должно быть отложено.

Б конце концов он настоял на своем. Корабль с оружием вышел к берегам Ирландии; Роджер, Монтейт и Бейли на подводной лодке отправились следом. А пятьдесят три человека остались в Цоссене, ничего не понимая и, без сомнения, спрашивая друг друга, почему их обманули, почему трое лгунов плывут сражаться в Ирландию, а они, так долго готовившиеся к участию в операции, теперь без объяснения причин лишены этой возможности.

— Вскоре после его рождения жена ушла от меня: бросила нас обоих, — сказал смотритель, и Роджер вздрогнул от неожиданности. — Больше ничего о ней не слышал. Так что я был мальчику и за мать, и за отца. А звали ее Гортензия, и она всегда была с большой придурью.

В камере стало теперь совсем темно. Роджер не видел даже силуэта тюремщика. Голос, раздававшийся вблизи, больше напоминал скулеж какого-то животного, чем человеческую речь.

— В первые годы чуть ли не все жалованье у меня уходило на женщину, которая за ним смотрела, нянчила его, — продолжал смотритель. — Все свободное время я проводил с ним. Он рос слабеньким, нежным, послушным. Ничего общего с теми сорванцами, которые пьют и воруют и треплют нервы родителям. Был подмастерьем у знаменитого закройщика, тот хвалил его. Мог бы многого добиться на этой стезе, да вот вбил себе в голову, что должен идти на фронт, несмотря на свое плоскостопие.

Роджер Кейсмент не знал, что сказать на это. Ему было жаль смотрителя — видно было, что страдает неподдельно, — и хотелось бы как-то утешить его, но какими словами можно унять эту нутряную, утробную боль? Спросить бы, как его зовут, как звали сына — тогда бы оказался, быть может, немного ближе к ним, — но он не решался перебить его.

— Два письма пришло, — продолжал смотритель. — Первое — еще из учебного отряда. Писал, что ему нравится военная жизнь и, когда кончится война, он останется, может быть, в армии. А второе письмо было совсем другого рода. Целые абзацы были замазаны черной тушью — цензор вымарал. Нет, он не жаловался, но в каждой строчке сквозила какая-то горечь. И страх. Больше он вестей не подавал. А потом пришла похоронка. Сказано было — пал смертью храбрых в бою под Лоосом. Я и не слышал, что есть такой город. Даже на карте поискал, но не нашел. Должно быть, маленький совсем.

Роджер во второй раз услышал этот звук, напоминающий птичью руладу. Ему показалось, что неразличимый во тьме силуэт вздрогнул.

Что происходит сейчас с его пятьюдесятью тремя земляками? Проявило ли германское командование уважение к их договоренностям, сохранило ли маленькую бригаду как отдельную боевую единицу, оставило ли ее под Цоссеном? Он не был уверен в этом. Разговаривая и споря с капитаном Рудольфом Надольни, Роджер не мог не замечать, с каким пренебрежением стали относиться немцы к этой ничтожной горстке солдат. А ведь поначалу, убежденные доводами Кейсмента, что сотни военнопленных запишутся в Ирландскую бригаду, они поддержали идею объединить две тысячи их в Лимбургском лагере. Полный провал и горькое разочарование! Горше не было в его жизни. Эта неудача поставила его в нелепое положение и дымом развеяла его патриотические мечты. Капитан Роберт Монтейт считал, что ошибкой было обращаться сразу ко всем военнопленным, тогда как следовало разбить их на мелкие группы. Человек по двадцать-тридцать — тогда можно было бы вести диалог, отвечать на возражения, разъяснять недоумения. А чего другого ожидать от толпы исстрадавшихся, озлобленных поражением, униженных людей? Они поняли только то, что Роджер призывает их перейти на сторону вчерашнего и сегодняшнего врага, — потому и проявили такую враждебность. Впрочем, и ее можно истолковать по-разному. Однако никакими рассуждениями не вытравить горечь оскорбления: изменником, предателем, продажной шкурой, переметной сумой его называли те самые люди, его соотечественники, ради которых он тратил свое время, пожертвовал честью, поставил на карту будущее. Вспомнилось, как Герберт Уорд, подшучивая над национализмом Роджера, призывал друга вернуться к действительности и очнуться от этого „сна кельта“, который оковывал его.