Когда дверь открылась, и вместе с потоком света и порывом ветра в камеру ворвался приглушенный стенами уличный шум, Роджер вздрогнул и проснулся. Приходя в себя, растерянно заморгал спросонья и различил в дверном проеме фигуру тюремного смотрителя. Злые глазки на обрюзгшем светлоусом лице поблескивали, как всегда, нескрываемой неприязнью. Вот уж кто не порадуется, если кабинет министров удовлетворит прошение о помиловании.

— Посетитель, — негромко сказал вошедший, все так же не сводя с узника глаз.

Растирая замлевшие руки, Роджер поднялся. Сколько же он спал? Пентонвиллская тюрьма мучительна, помимо прочего, еще и тем, что в ней теряется представление о времени. В Брикстоне и в лондонском Тауэре слышны куранты, отбивающие полные часы и половинки, а здесь за толстые стены не проникают ни колокольный звон с церквей на Кэледониан-роуд, ни гомон Излингтонского рынка, надзиратели же, неукоснительно исполняя приказ, на вопросы не отвечают. Смотритель надел на него наручники и жестом показал, чтобы шел вперед. Может быть, адвокат принес добрые вести? Может быть, наконец-то собравшийся кабинет министров отменил приговор? И хмурое отвращение, которое сегодня так ясно сквозит во взгляде смотрителя, объясняется тем, что ходатайство о помиловании удовлетворено? Роджер шел по красным, вычерненным грязью кирпичам широкого коридора, где справа тянулись железные двери, а слева, через каждые двадцать — двадцать пять шагов в зарешеченных оконцах, пробитых по самому верху бесцветной стены, возникали лоскутки сероватого неба. Отчего же он так зябнет? На дворе июль, макушка лета, и не с чего ледяным мурашкам ерошить ему кожу.

Он переступил порог тесной комнаты свиданий — и сразу помрачнел. Его ожидал не сам адвокат Джордж Гейвен Даффи, а один из помощников мэтра — белобрысый, остроскулый, преувеличенно щеголеватый юнец с изможденным лицом, который все те четыре дня, что продолжался процесс, подносил и относил бумажки. С какой стати мэтр прислал вместо себя подручного?

В холодном взгляде, которым встретил он Роджера, читались отвращение и досада. „Да что сегодня такое с этим дурачком? — подумал тот. — Смотрит как на гадину какую-то“.

— Есть новости?

Юнец качнул головой. Прежде чем заговорить, набрал в грудь воздуху.

— По поводу помилования — пока никаких, — произнес он сухо, перекосив болезненное лицо неприязненной гримасой. — Будем ждать заседания кабинета министров.

Роджера угнетало, что в комнатке, и без того тесной, стоят еще смотритель и надзиратель. Стоят молча и неподвижно, однако — он знал — ловят каждое слово. От этих мыслей заныло в груди, стало трудно дышать.

— Но если принять в расчет последние события… — продолжал помощник адвоката, впервые за все это время моргнув и с какой-то преувеличенной отчетливостью двигая губами при каждом слове, — дело принимает скверный оборот.

— В Пентонвиллскую тюрьму известия с воли не доходят. Что случилось?

Неужели германские адмиралы решились наконец атаковать Великобританию с побережья Ирландии? Неужели все-таки началось долгожданное вторжение, и кайзеровские пушки в эти самые минуты несут возмездие за патриотов, расстрелянных англичанами во время Пасхального восстания[1]? Если военные действия приняли такой оборот, значит, его замыслы все-таки сбылись.

— Теперь рассчитывать на успех очень трудно, а может быть, и невозможно, — сказал помощник. От едва сдерживаемого гнева он побледнел, и белесоватая кожа так обтянула лицо, что оно сделалось похоже на череп. Роджер не сомневался, что смотритель у него за спиной ухмыляется.

— О чем вы говорите? Мэтр Гейвен Даффи был преисполнен надежд. Что заставило его переменить мнение?

— Ваши дневники, — по слогам отчеканил юноша, и лицо его снова перекосилось от негодования. Он понизил голос, и Роджер с трудом разбирал слова. — Скотленд-Ярд обнаружил их у вас дома, в квартире на Ибери-стрит.

Он помолчал, ожидая ответа. Не дождавшись, дал волю своей ярости и, кривя рот, продолжал:

— Только идиот мог поступить столь опрометчиво. — От того что слова падали медленно и раздельно, переполнявшая его ярость становилась особенно очевидной. — Как, скажите на милость, додумались вы доверить подобную мерзость бумаге? А если уж решились на такое, каким же надо быть безмозглым ослом, чтобы пренебречь элементарной осторожностью и не уничтожить свои записки, прежде чем затевать заговоры против Британской империи?

„Он оскорбляет меня, — подумал Роджер. — Какую вопиющую невоспитанность позволяет себе этот жеманный сосунок, а ведь я ему, самое малое, в отцы гожусь“.

— Выдержки из ваших дневников разлетелись теперь во все концы, — прибавил юноша уже чуть более спокойным тоном, хотя от омерзения по-прежнему избегал даже смотреть на Роджера. — Официальный представитель Адмиралтейства капитан Реджинальд Холл[2] лично роздал журналистам несколько десятков копий. Они наводнили Лондон. Их читают в парламенте, в палате лордов, в клубах либералов и консерваторов, в редакциях газет, в церквях. В городе только о том и говорят.

Роджер не произнес ни слова. Не шевельнулся. Как это часто бывало в последние месяцы, с того серого и дождливого апрельского утра 1916 года, когда его, окоченевшего от холода, арестовали на развалинах Форта Маккенны на юге Ирландии, он в очередной раз испытал странное ощущение — казалось, будто обращаются не к нему, и все это происходит не с ним, и речь не о нем.

— Знаю, ваша частная жизнь не касается ни меня, ни мэтра Гейвена Даффи и никого другого, — говорил меж тем юноша, стараясь сдерживать клокочущую в нем ярость. — Дело идет исключительно о профессиональной стороне проблемы. Мэтр Даффи, во-первых, желал бы, чтобы вы ясно представляли себе свое положение. А во-вторых — предупредить вас вот о чем. На прошение о помиловании может быть брошена тень. Сегодня утром в нескольких газетах уже появились протесты по поводу кампании в вашу защиту, пересказ слухов о содержании ваших дневников. Все это способно переломить настроения в обществе, прежде ратовавшем за смягчение приговора. Пока это всего лишь предположение. Мэтр Даффи будет держать вас в курсе дела. Вам угодно что-либо передать ему?

Заключенный чуть заметно покачал головой. И тотчас повернулся кругом, лицом к двери. Смотритель дернул мясистой щекой, подав знак надзирателю. Тот отодвинул тяжелую щеколду, и дверь открылась. Путь назад казался бесконечным. Покуда Роджер шел по длинному черно-красному коридору, ему несколько раз казалось, что он вот-вот рухнет на эти сырые кирпичи и больше уже никогда не поднимется. У железной двери вспомнил, как в тот день, когда его доставили в Пентонвилл, смотритель сказал ему: все заключенные, сидевшие в этой камере, были казнены.

— Нельзя ли мне сегодня вымыться? — спросил Роджер, прежде чем войти.

Тучный надзиратель молча покачал головой, глядя на него с тем же отвращением, какое узник заметил минуту назад в глазах юного адвоката.

— Нет, нельзя. Нельзя будет до самого дня казни, — со вкусом произнося каждое слово, сказал смотритель. — А перед исполнением приговора можете выразить последнюю волю — помыться. Вот некоторые вместо бани предпочитают хороший обед. К большому, скажу вам, неудовольствию мистера Эллиса, потому что приговоренный как почувствует веревку, так и обделается. И все кругом загадит. Это уж непременно. Мистер Эллис, если кто не знает, — это палач.

Когда дверь у Роджера за спиной захлопнулась, он повалился лицом вверх на свой узкий топчан. Закрыл глаза. Подумал, как хорошо было бы сейчас окатиться студеной водой, чтобы от холода кожа стала сизоватого оттенка. Арестантам Пентонвиллской тюрьмы, кроме осужденных к высшей мере наказания, разрешалось раз в неделю вымыться с мылом под такой струей. Здесь вообще сносные условия. „Не то что в Брикстоне“, — подумал он, вспомнив с содроганием тамошний тюфяк, кишевший блохами и клопами. Попытался было задержаться мыслями на том, как впивались они ему в спину, руки, ноги, но в памяти вновь и вновь возникало лицо, перекошенное брезгливой гримасой, назойливо звенел в ушах голос белобрысого расфранченного юнца, которого мэтр Гейвен Даффи прислал с дурными вестями вместо себя.