Он спал плохо, но все же при первом свете зари проснулся. И чувствовал себя бодро. Умылся, оделся, нахлобучил шляпу-панаму, взял фотокамеру и вышел из дома, не увидев ни самого консула, ни прислуги. На чистом небе вставало солнце; уже чувствовался наступающий зной. К полудню Икитос раскалится как печь. На улицах появились первые прохожие, катился маленький шумный красно-зеленый трамвай. Время от времени бродячие торговцы-индейцы — раскосые, с геометрическими узорами на желтоватых лицах и руках — предлагали свой товар: фрукты, напитки, обезьянок, попугаев-ара, крупных ящериц, стрелы, деревянные палицы, духовые трубки. Многие бары и рестораны уже открылись, но посетителей пока было мало. Под навесами из пальмовых листьев, раскинувшись, валялись пьяные; рылись в отбросах собаки. „Какая мерзкая, зловонная дыра этот Икитос“, — подумал Роджер. Он довольно долго шагал по немощеным улицам, пересек Пласа-де-Армас с уже знакомым зданием префектуры и вышел на набережную, откуда открывался красивый вид на реку с плавучими островами, а вдалеке, на другом берегу, в солнечном блеске можно было различить рощу высоких деревьев. Там, где набережная обрывалась, переходя в лесистый холм, у подножия которого был возведен дебаркадер, Роджер заметил нескольких босых юношей, играющих в „ножички“. Чтобы голову не напекло, они смастерили себе шапки из старых газет.

По виду это были не индейцы, а скорее чоло. Один, не старше двадцати, был замечательно сложен: при каждом броске стройное тело играло мускулами. Поколебавшись мгновение, Роджер подошел поближе, показал на свою камеру:

— Можно будет вас заснять? — спросил он по-португальски. — Я могу заплатить.

Юноша смотрел на него непонимающе.

Пришлось дважды повторить вопрос на ломаном испанском, прежде чем паренек улыбнулся. Потом о чем-то залопотал по-своему со своими товарищами. И наконец повернулся к Роджеру и щелкнул пальцами: „Сколько?“ Тот пошарил в карманах, выгреб и протянул на ладони пригоршню монет. Паренек глядел на них, мысленно пересчитывая.

Под смех и шуточки остальных Роджер сделал несколько снимков, заставив парня снять бумажную шапку, поднять руки, напрячь мышцы и принять позу античного дискобола. Когда для этого пришлось на миг прикоснуться к его предплечью, Роджер почувствовал, что от жары и волнения его пробила испарина. Обнаружив, что вокруг, разглядывая его, как диковинного зверя, собралась орава оборванных ребятишек, он перестал фотографировать. Отдал монеты юноше и торопливо направился назад, в консульство.

Члены комиссии и мистер Стерз завтракали, рассевшись за столом. Он присоединился к ним, объяснив, что привык каждое утро начинать с хорошей прогулки. Покуда пили водянистый переслащенный кофе и ели жареную маниоку, консул рассказывал, как обстоит дело с теми тремя барбадосцами. Объяснил, что они работали в Путумайо, но вскоре поссорились с „Перувиан Амазон компани“, решив, что им недоплатили. И потому можно счесть, что их свидетельства продиктованы личными обидами. Он предложил, чтобы их показания комиссия выслушивала не в полном своем составе, потому что они наверняка оробеют и рта не раскроют. Решили разделиться на группы по двое или по трое.

Роджер Кейсмент оказался в паре с Симором Беллом, который, как и ожидалось, очень скоро после начала беседы с первым барбадосцем завел старую песню про обезвоживание, сказал, что неважно себя чувствует, и удалился, оставив его наедине с бывшим надсмотрщиком.

Тот назвался Эпонимом Томасом Кэмблом, точного возраста своего указать не мог, но полагал, что ему лет тридцать пять. В густейшей шапке курчавых волос уже проглядывала седина. Носил выцветшую, расстегнутую до пупа блузу, грубые полотняные штаны, доходящие только до щиколоток и подпоясанные веревкой. Ходил босиком: огромные, в сплошных мозолях ступни и пальцы с длинными ногтями были точно каменные. Роджер с трудом понимал его речь, пересыпанную множеством разговорных оборотов, испанских и португальских слов.

Кейсмент, стараясь выразить это как можно проще, заверил барбадосца, что его показания будут совершенно конфиденциальными и что они его никак не скомпрометируют. Сам он даже не будет вести записей, а только слушать. И просит лишь одного — правдиво рассказать обо всем, что происходило в Путумайо.

Они сидели рядом на маленькой террасе, примыкавшей к спальне Роджера, и перед ними на столике стоял кувшин с соком папайи и два стакана. Семь лет назад в Бриджтауне, столице Барбадоса, Эпоним Томас Кэмбл и еще восемнадцать его земляков заключили контракт с сеньором Лисардо Араной, братом дона Хулио Сесара, и должны были служить надсмотрщиками на одной из факторий в Путумайо. И с самого начала пошел обман, потому что при подписании никто не предупредил, что большая часть времени уйдет на „побегушки“. — Поясните, что это такое? — попросил Кейсмент.

Это охота на индейцев, которые должны будут добывать каучук на землях, принадлежащих компании. На всех индейцев, из любых племен — уитото, муйнане, нонуйа, андоке, ресигаро или бора. Кто попадется. Потому что каучук добывать не желал никто. Приходилось их заставлять. Облавы требовали долгих экспедиций и зачастую не давали результатов. Придешь — а деревня пустая. Все смылись. Иногда, по счастью, бывало не так. Когда заставали жителей — сразу открывали огонь, чтобы дать острастку и чтобы туземцы не сопротивлялись. Но те все равно пытались отбиваться дубинами, отстреливались из духовых трубок. Стычки были. Потом тех, кто держался на ногах, привязывали за шею друг к другу, вереницей, мужчин и женщин вперемежку. Самых немощных старцев и грудных детей оставляли в деревне, чтобы не замедляли хода. Эпоним никогда не мучил людей просто так, для собственного удовольствия, как Армандо Норманд, хоть барбадосец и служил под его началом в Матансасе, где тот был управляющим.

— Для собственного удовольствия? — переспросил Роджер. — Например?

Эпоним беспокойно заерзал на скамье. Крупные белые глаза заплясали в орбитах.

— Сеньор Норманд — человек с придурью, — пробормотал он, отводя взгляд. — Ну, если кто-то вел себя плохо… Верней сказать — не так, как он хотел… Тогда он топил их детей в реке. Сам. Собственными руками.

Помолчав, барбадосец объяснил, что его лично такие чудачества сеньора Норманда тревожили. Если человек позволяет себе подобное, от него черт знает чего можно ждать. Возьмет вдруг и разрядит револьвер в того, кто окажется рядом. Вот он, Эпоним, и попросился на другую факторию. Когда его перевели туда, где управляющим был Альфредо Монт, стал спать спокойней.

— Скажите, а приходилось ли вам при исполнении своих обязанностей убивать индейцев?

Роджер видел, как глаза барбадосца взглянули на него, убежали в сторону и вернулись.

— Это работа была такая, — ответил он, пожав плечами. — И у нас, надсмотрщиков, и у тех, кого называли „мальчиками“. В Путумайо пролилось много крови. Со временем привыкаешь. Там жизнь такая — убивать и умирать.

— Сможете сказать мне, сколько человек пришлось вам убить, мистер Кэмбл?

— Никогда не подсчитывал, — с готовностью ответил тот. — Говорю же: такая у меня была работа. Потом захотел закрыть ту страницу. Удалось. Оттого и утверждаю, что компания повела себя со мной нечестно.

И он начал длинно и путано распространяться о бывших хозяевах. Обвинили его в том, что он продал полсотни индейцев на колумбийскую факторию братьев Ириарте, с которыми сеньор Арана всегда был в контрах из-за рабочих рук. Облыжно обвинили. Он ни сном ни духом не причастен к исчезновению уитотов, которые потом обнаружились у колумбийцев. Продал же их сам управляющий „Ультимо Ретиро“, сеньор Альфредо Монт. Человек своекорыстный и алчный. А чтобы скрыть свою вину, свалил все на него, на Эпонима, и на двоих других — Дейтона Крентона и Симбада Дугласа. Все это чистый поклеп. Но компания поверила, им троим пришлось сматываться. Не рассказать, что пришлось вынести, пока не добрались до Икитоса. Начальство отдало приказ своим „мальчикам“ убить их на месте. Теперь они не живут, а нищенствуют, подрабатывают чем придется. Деньги на возвращение в Барбадос им выплатить отказались. Обвинили, что самовольно бросили работу, и судья, как оно водится, вынес приговор в пользу компании Араны. Чего другого и ждать было.