Затем, пожелав друг другу доброй ночи, они разошлись по своим комнатам, но Роджер еще долго не мог уснуть. Правильно ли он сделал, согласившись принять это поручение? Когда несколько месяцев назад министр иностранных дел сэр Эдвард Грей вызвал его к себе в кабинет и сказал: „Скандал по поводу преступлений в Путумайо достиг таких масштабов, что долее это терпеть нельзя. Общественное мнение требует от правительства принять меры. Не знаю никого, кто справился бы с этим лучше вас. Туда же отправится независимая комиссия, состоящая из тех, кого предложила сама компания. Однако вы, хоть и поедете вместе с ними, должны будете представить правительству собственный доклад. Ваша деятельность в Конго снискала вам большой авторитет, вы стали крупным специалистом по зверствам. И отказываться не вправе“. Тем не менее, первым побуждением Роджера было найти благовидный предлог и уклониться от поручения. Но потом, поразмыслив несколько, он сказал себе, что именно потому, что работал в Конго, его моральный долг — согласиться. Да вот правильно ли он поступил? Скепсис мистера Стерза настраивал на мрачный лад. И время от времени в ушах начинали звучать слова сэра Эдварда: „…специалист по зверствам“.
В отличие от консула Кейсмент считал, что Салданья оказал огромную услугу Амазонии, своей стране и всему человечеству. Сразу после беседы с министром, который дал ему четыре дня на размышления, он прежде всего стал читать статьи, напечатанные во „Взбучке“ и в „Бисеманарио комерсиаль, политико и литерарио“: это было первым, что он узнал о Путумайо. Министерство иностранных дел немедленно предоставило ему кипу документов, и самыми важными оказались свидетельства непосредственных очевидцев — помещенные в лондонском еженедельнике статьи американского инженера Уолтера Харденбёрга и публикации Бенхамина Салданьи Рока, переведенные на английский активистами Общества борьбы с рабством и защиты коренного населения.
Поначалу он не поверил, что подобное бывает: хотя журналист из Икитоса приводил действительные факты, но представил злоупотребления до такой степени зримо и осязаемо, что от его писаний веяло чем-то ирреальным, и они казались плодом чьего-то садистического воображения. Но Роджер тотчас вспомнил, что первая реакция многих англичан, европейцев, американцев на документы о преступлениях в Независимом Государстве Конго, когда они с Эдмундом Морелем сделали их достоянием гласности, была точно такой же — недоверие. Так защищается разум от тех неописуемых, запредельных жестокостей, до которых в мире, где отсутствует закон, могут довести человека алчность и разнуздавшиеся инстинкты. И если подобное творилось в Конго, почему не может происходить и в Амазонии?
В тревоге он поднялся с кровати и присел на террасе. Звезды уже исчезли с темного неба. Там, где находился город, огней убавилось, но доносился тот же шум. Если все, что писал Салданья Рока, соответствует действительности, ему наверняка связали руки и ноги, полоснули его несколько раз ножом — чтобы кровь привлекла пираний — и выбросили за борт. Циничный фатализм мистера Стерза раздражал Кейсмента. Можно подумать, все это происходит не от жестокости иных людей, а по некой зловещей предопределенности, диктующей те же самые законы, которые приводят в движение звезды и чередуют приливы с отливами. Консул назвал Салданью „фанатиком“. Фанатик справедливости? Да, конечно. Человек, отважный до безрассудства. Человек маленький, без денег и связей. Амазонский Морель. Верующий, быть может? И то, что сделал, он сделал потому, что верил — мир, общество, жизнь не могут долее терпеть этот срам. Роджер вспомнил, каким воинственным задором обуяло его в молодости первое столкновение со злом и жестокостью, как жгуче было желание немедленно сделать что-то ради исправления мира. Он испытывал к Салданье Рока братское чувство. Он хотел бы пожать ему руку, стать его другом, сказать: „Знаете, сеньор, вы сотворили из своей жизни нечто прекрасное и благородное“.
Неужели Салданья побывал в Путумайо, в огромном регионе, где ведет добычу каучука компания Хулио Араны? Неужели сам сунулся к волку в пасть? По статьям понять нельзя, но точность имен, названий, дат указывает, что он своими глазами видел все, о чем рассказывал. Роджер столько раз перечитывал материалы Салданьи и Уолтера Харденбёрга, что порой ему казалось — он тоже был там.
Он закрыл глаза и увидел это бескрайнее пространство, разделенное на несколько участков-факторий: самые крупные — „Чоррера“ и „Энканто“, у каждой свой управляющий. „А лучше сказать — свое чудовище“. Иначе не назвать людей, подобных, например, Виктору Маседо и Мигелю Лойасе. Оба в середине 1903 года отличались самыми приснопамятными злодеяниями. Человек восемьсот индейцев окайма пришли в „Чорреру“ сдавать собранный в лесу латекс. Взвесив и оприходовав корзины, помощник управляющего Фидель Веларде показал своему начальнику Виктору Маседо, стоявшему тут же, рядом с Мигелем Лойасой, на двадцать пять индейцев, не принесших положенное количество каучука и потому отделенных от остальных. Маседо и Лойаса решили примерно наказать дикарей. Приказав одним своим „мальчикам“ — неграм-надсмотрщикам с Барбадоса — держать остальных индейцев под прицелом маузеров, они велели другим накинуть на провинившихся пропитанные бензином мешковины. И подожгли их. Индейцы вспыхнули факелами. Кое-кому из тех, кто с пронзительными криками катался по земле, удалось сбить пламя, но все равно ожоги они получили чудовищные. Бросившиеся в воду утонули. Маседо, Лойаса и Веларде добивали несчастных туземцев из револьверов. Каждый раз, как Роджер представлял себе эту сцену, у него мутилось в голове.
По словам Салданьи Рока, подобное устраивалось для острастки, но и для развлечения. Им это доставляло удовольствие. Нравилось причинять страдания, соперничать друг с другом в жестокости: это превратилось в пристрастие, в увлечение, развившееся из привычки истязать, избивать, мучить. Напиваясь, они искали предлог, чтобы заняться кровавыми играми. Салданья приводил письмо, в котором один из директоров компании пенял управляющему факторией Мигелю Флоресу на то, что „индейцев убивают для развлечения“, хотя нехватка рабочих рук поистине вопиющая, и напоминал, что „на подобные крайние меры можно идти лишь в случаях крайней же необходимости“. Доводы, приведенные Флоресом в свое оправдание, оказались даже хуже обвинения: „Возражаю: за последние два месяца на моей фактории погибло всего сорок индейцев“.
Журналист перечислял, каким видам наказаний подвергали провинившихся — их пороли, сажали в колодки, отрезали уши и нос, руки и ноги и, наконец, убивали. Расстреливали, вешали, сжигали заживо, топили. Наибольшее количество останков обнаружено в Матансасе, утверждал Салданья. Точное число погибших установить невозможно, но судя по костям, счет шел на сотни и даже на тысячи жертв. Ответственность за них нес Армандо Норманд, молодой человек, всего-то двадцати двух или двадцати трех лет от роду, наполовину англичанин, наполовину боливиец, учившийся, по его словам, в Лондоне. Его именем индейцы уитото пугали детей. В Абиссинии[13] были уволены управляющий факторией Абелярдо Агеро и его помощник Аугусто Хименес за то, что для потехи расстреливали индейцев, хоть и знали, что тем самым безответственным образом лишают компанию рабочих рук.
И Роджер Кейсмент в очередной раз подумал, что при всей удаленности Конго от Амазонии их связывает некая незримая пуповина. Повторялись с ничтожными вариантами одни и те же ужасные злодеяния, вдохновленные корыстью — грехом если не первородным, то с рождения присущим человеку, тайным движителем всех его бесчисленных низостей. Или чем-то еще? Или дьявол все же одержал верх в своей вечной битве?
Завтра будет трудный день, думал Роджер. Консул отыскал в Икитосе троих негров-барбадосцев, граждан Великобритании. Они по нескольку лет проработали надсмотрщиками в компании Араны и согласились дать показания комиссии с тем условием, что их немедленно отправят на родину.
