Все это сопровождалось бесконечными дискуссиями о старшинстве. Гофмейстер, главный камергер и шталмейстер постоянно спорили о месте, занимаемом каждым при дворе. Находясь в Виндзоре, Уинфред, герцогиня Портлендская, настаивала, что именно ей следует идти впереди герцогини Роксборо, поскольку она, бывшая правительница гардеробной, до конца жизни сохраняет старшинство над всеми другими герцогинями. Когда в 1918 г. в Лондон приехали премьер-министры союзных держав, оживленно дискутировались вопросы о том, должен ли герцог Коннаутский идти впереди Ллойд Джорджа, а Орландо — позади Клемансо. «Германская война, — писал Ханки, — по сравнению с этим — сущий пустяк».
Тем не менее монархия сумела выжить даже под грузом этой архаической практики и, почти не прибегая к средствам, характерным для тоталитарных режимов, до самого конца царствования Георга V продолжала демонстрировать свою силу и уверенность. Следует отдать должное Уиграму, который вовсе не преувеличивал ни угрозу республиканизма, ни инертность двора. Тем не менее он недооценил способность подданных разглядеть за скромными манерами короля его высокие достоинства.
Вот та весьма положительная оценка, которую с явной неохотой дал Георгу V вскоре после его смерти профессор Гарольд Ласки, главный апостол республиканцев:
«Его имя отождествлялось с той энергией самопожертвования и тяжелой работы, которая позволила выиграть войну; он установил дружеские и тактичные отношения с первым британским лейбористским правительством; его семейная жизнь, чуждая выставленной напоказ роскоши, соответствовала идеалам среднего класса; его, королеву и принцев отличала, пусть даже поверхностная, забота о социальных проблемах и условиях производства.
Если называть вещи своими именами, монархия была продана демократии как некий ее символ, причем процесс этой продажи сопровождался таким дружным хором одобрения, что редкие возражения были почти не слышны. Немалое значение имеет и тот факт, что официальная ежедневная газета, орган Британского конгресса тред-юнионов, уделяет королевской семье больше места, чем какая-либо другая из числа ее конкурентов».
Сделав поправку на вполне понятное чувство горечи, явно присутствующее у профессора Ласки, мы получим тот перечень проблем, что занимали в 1920-е гг. короля Георга V, к которому мы вновь присоединимся в завершающие дни Первой мировой войны.
«Вот как приходит конец могуществу», — записал в дневнике король, узнав об отречении кайзера. Далее он продолжил:
«Он пробыл императором более тридцати лет и сделал для своей страны очень много, но его амбиции были так велики, что он хотел править миром и создал для этой цели свою военную машину. Ни один человек не может править миром, это пытались делать и раньше, и вот теперь он погубил свою страну и себя самого. Я считаю его величайшим преступником, ввергнувшим мир в эту чудовищную войну, которая четыре года и три месяца причиняла людям страдания».
То великодушие, которое король старался сохранять во время войны, наконец, уступило место отвращению ко всему немецкому. «За всю свою жизнь, — говорил он Франклину Д. Рузвельту, будущему президенту Соединенных Штатов, — я ни разу не видел ни одного немецкого джентльмена». Через несколько недель после прекращения огня его сын принц Альберт, служивший в Королевских ВВС в Германии, встретился с сестрой кайзера принцессой Викторией. «Она спросила о тебе и семье, — писал он отцу, — и выразила надежду, что теперь мы снова будем друзьями. Я вежливо сказал ей, что это вряд ли возможно в течение многих лет!!!» Король ответил ему так: «Кузине Вики, которую я, конечно, знаю всю свою жизнь, ты ответил совершенно правильно. Чем скорее она поймет то чувство горечи, с которым здесь относятся к ее стране, тем лучше». В октябре 1920 г., по необходимости принимая первого назначенного после войны посла Германии, он заметил, что прошло уже больше шести лет с тех пор, как он последний раз пожимал руку немцу. И лишь в 1935 г. король смог написать своему немецкому кузену, великому герцогу Гессенскому: «Эта ужасная и ненужная война нисколько не повлияла на мои чувства к тебе».
Сэр Эрнест Кассел, близкий друг и финансовый советник короля Эдуарда VII, оказался среди тех, кто испытал на себе холодок отчуждения, длившегося до самой его смерти в 1921 г. Хотя он эмигрировал из Германии в раннем возрасте и постоянно демонстрировал то, что госпожа Черчилль в 1916 г. назвала «неистовым патриотизмом», для потрясенного войной английского общества и он сам, и даже его деньги оказались неприемлемы. Когда клуб «Мальборо» очутился в больших долгах, Кассел предложил восполнить нехватку средств, однако его члены отказались от помощи бывшего иностранца. Вместо этого они обратились к королю Георгу V, сыну основателя клуба, который и выделил необходимые 7 тыс. фунтов. Гордость или непонимание ситуации стали причиной еще одного унижения Кассела, когда в 1919 г. он посетил службу Ордена Святых Михаила и Георгия, рыцарем Большого креста которого он стал за четырнадцать лет до этого. Другой старый друг короля Эдуарда, маркиз де Совераль, был возмущен тем, что во время церемонии ему пришлось идти вместе с Касселом, а лорд Линкольншир повернулся к нему спиной. Кассел умер всего за несколько месяцев до события, которое наверняка компенсировало подобное пренебрежительное отношение, — свадьбы его внучки Эдвины с лордом Людвигом Маунтбэттеном.
Даже Альберт Менсдорф, кузен короля и бывший посол Австрии, не считал для себя возможным вернуться в Англию вплоть до 1924 г., когда после его вынужденного отъезда в Вену прошло уже десять лет. Во время войны он, по слухам, допускал в отношении Британии оскорбительные высказывания, но, будучи австрийцем, а не немцем, получил возможность оправдаться. Когда лорда Крюэ спросили, что он будет делать, если снова встретит Менсдорфа, тот ответил: «Прежде всего я пожму ему руку, поскольку он мой старый друг. А потом я, возможно, спрошу его о том неприятном сообщении, которое появилось в газетах и на которое он, без сомнения, даст мне какое-то удовлетворительное объяснение». Король был более осторожен. Когда Менсдорф впервые вновь появился в Лондоне, его пригласили во дворец на чай, о чем, однако, так и не сообщили в «Придворном циркуляре». В 1925 г. объявлялось, что бывший посол был приглашен на ленч. В 1926 г. Менсдорф снова пил чай вместе с королем и королевой, однако не преминул отметить в дневнике: «Все же ощущается некоторая настороженность. Например, меня не пригласили в Сандрингем… что обязательно сделали бы раньше» В 1927 г. он впервые после войны появился в Сандрингеме, причем король предложил ему вновь надеть орден королевы Виктории. После этого подобные визиты стали ежегодными. Отношение к Менсдорфу резко отличалось от отношения к графу Меттерниху, бывшему до 1912 г. германским послом в Лондоне. В 1923 г. он завтракал с Асквитом, который записал:
«Это трагическая фигура: все, что у него было, он инвестировал в соответствии с рекомендациями сэра Э. Кассела, и максимум, что он сумел спасти после краха, — это 200 фунтов. Когда после ленча я спросил его, вызвать ли ему такси, он ответил: „Нет“. Теперь он всегда ездит на автобусе».
Еще один из королевских кузенов тщетно дожидался от Букингемского дворца хотя бы дружеского слова. Кайзера, которого до войны часто критиковали за англоманию, проявлявшуюся в образе мыслей, привычках, даже в манере одеваться, это молчание сильно обижало. Со стороны короля то суровое осуждение, с которым он относился к кайзеру в ноябре 1918 г., постепенно сменилось жалостью — он был не из тех, кто топчет поверженного врага. Услышав, что жена британского посланника в Голландии глумилась над кайзером, находившимся там в ссылке, король пришел в бешенство, через несколько месяцев ее муж был досрочно уволен с дипломатической службы. Разгневало короля и предложение Ллойд Джорджа экстрадировать кайзера из Голландии, чтобы судить за совершенные им преступления, — не в последнюю очередь потому, что сам король узнал об этом только из газет. «Это вызвало у него, — отмечает Ханки, — яростную тираду… повторявшуюся вновь и вновь на протяжении получаса». Король предупредил премьер-министра, что, появление кайзера на улицах Лондона может вызвать беспорядки. Ответ Ллойд Джорджа заставляет вспомнить о порядках, существовавших на заре правосудия: государственный преступник будет помещен в Сайоне, доме на берегу Темзы, принадлежащем герцогу Нортумберлендскому, откуда каждый день будет по реке доставляться на суд в Вестминстер-холл. Альтернативный план предполагал проведение суда над кайзером в Хэмптон-корте, старинном королевском дворце, находящемся в предместьях Лондона, однако это потребовало бы удаления вдов придворных и прочих старых леди из всех помещений, которые они там занимали по милости сменявших друг друга суверенов.
