После ее смерти в 1901 г. он вполне мог рассчитывать на должность личного секретаря нового суверена, однако король Эдуард захотел сохранить у себя сэра Фрэнсиса Кноллиса, проработавшего у него уже тридцать лет. Вместо этого Бигге предложили пост личного секретаря герцога Корнуоллского, который как наследник трона нуждался в помощи опытного советника. В строго иерархическом смысле такое назначение было, несомненно, понижением по службе, но для столь скромного человека это не имело особого значения. С новым хозяином он оставался вплоть до 1931 г., то есть до самой своей смерти, последовательно служа герцогу Корнуоллскому, принцу Уэльскому и королю Георгу V. И хотя суждения Бигге во время конституционного кризиса 1910–1911 гг. могут быть подвергнуты сомнению, его вклад в стабильность и мощь британской монархии трудно преувеличить.
Слова, сказанные Бигге о Генри Понсонби, дают представление о его собственном идеале личного секретаря:
«Чем дольше я живу, тем более значительной личностью он мне представляется. Это был один из самых великих, если не величайший джентльмен из всех, кого я знаю; в нем не было ничего личного: полное отсутствие тщеславия или позы, любезное отношение к любым незнакомым людям — старым и молодым, высокого и низкого происхождения, богатым и бедным. У него были экстраординарный ум и чувство юмора, а также колоссальная работоспособность — которая его и погубила, — но я никогда не слышал, чтобы он жаловался на загруженность, равно как и не слышал, чтобы он говорил что-нибудь вроде: „Не мешайте! Приходите через пять минут; сейчас я пишу очень важное письмо королеве (или премьер-министру, архиепископу Кентерберийскому, кардиналу Маннингу, миссис Лэнгтри и т. д.)“. Нет, письмо откладывалось в сторону, и он терпеливо вас выслушивал и решал, должен ли королевский конюший идти справа от королевы и следует ли в воскресной проповеди касаться той или иной темы».
Королеве, а с 1901 г. ее внуку Бигге служил с той же самоотверженной преданностью. Некоторым привычкам, усвоенным им еще во время Викторианской эпохи, он остался верен до конца своей долгой жизни. Одной из них была привычка вести огромную официальную переписку почти всегда от руки, иногда делая для себя копии писем. Королева не только предпочитала вести дела в письменном, а не в устном виде — даже с собственными министрами, жившими с ней под одной крышей; не доверяла она также и современным средствам связи. Вот что писал Понсонби по поводу пишущих машинок (внедренных в правительственные учреждения в конце 1880-х гг.) лорд Розбери, министр иностранных дел в последнем правительстве Гладстона (1892–1894):
«Королеве не нравится машинопись. У нас полно пишущих машинок: и здесь, и в каждом посольстве, миссии и консульстве или по крайней мере в большинстве из них; но работа этих злосчастных машин парализована из-за недовольства ими королевы. Мы приняли все меры для того, чтобы исправиться, так что я посылаю Вам для передачи Ее Величеству образец, который моему восхищенному глазу кажется скорее страничкой из семейной Библии, нежели бледными каракулями пишущей машинки. Может, она соизволит это одобрить и, таким образом, освободит от оков целую индустрию?»
Тем не менее просьба Розбери была отвергнута; по указанию королевы министры и другие официальные лица продолжали вести все дела от руки. Первое напечатанное на машинке письмо вышло из ее личного секретариата 30 июня 1897 г., однако по-прежнему пишущей машинкой Бигге пользовался мало, а королева — никогда.
Королевские традиции собственноручного написания писем отмирали долго и трудно. Даже в официальной переписке король Эдуард VII следовал привычкам матери, не желал он и снимать копии с собственных писем. Его сын, принц Уэльский, также проявлял в этом деле большое усердие, хотя писал очень медленно. «Вам сильно повезло, что Вы не получаете писем, — говорил он Бигге 2 января 1908 г. — Для меня Рождество и Новый год — поистине ужасное время. На прошлой неделе я написал около 40 писем и до сих еще со всеми не разделался». Взойдя на трон в 1910 г., он наказывал вице-королю Индии лорду Хардинджу писать ему от руки. Однако уже через восемь лет Бигге (ставший к тому времени лордом Стамфордхэмом) говорил лорду-наместнику Ирландии: «Король высоко ценит Ваше пристрастие к старой доброй привычке писать монарху собственноручно. Однако в эти напряженные дни он надеется, что Вы будете прибегать к пишущей машинке, которая экономит много времени и сил». Когда в 1926 г. король посетил британскую промышленную выставку, то был взбешен, узнав, что применяемые в правительственных учреждениях машинки сделаны в Америке. «Это просто скандал!» — кричал он. В данном случае, правда, это была, скорее, критика в адрес всего заокеанского, нежели похвала пишущей машинке.
Неистребимая привязанность Бигге к перу и бумаге удлиняла его рабочий день на несколько часов, но доставляла удовольствие его корреспондентам. Чтобы приспособиться к слабому зрению королевы Виктории, он стал писать более жирным шрифтом, используя чернила угольно-черного цвета; перед тем как передать готовые листы королеве, каждый из них он предварительно подсушивал на подогретом подносе собственной конструкции. И хотя письмам Бигге не хватало присущего Понсонби юмора, зато он был достаточно начитан и цитировал «Вивиана Грея» консервативно настроенному государственному мужу и «Мыльную губку» придворному прожигателю жизни.
Скромный и непритязательный, Бигге с самого начала службы у герцога Корнуоллского проявлял завидную смелость. В частности, он позволил себе неодобрительное высказывание относительно решения короля Эдуарда не присваивать наследнику престола титул принца Уэльского до его возвращения из плавания на «Офире»: «Это такое же пренебрежение к заморским доминионам, как и к самому герцогу». Не уклонялся он и от нелицеприятных замечаний, когда чувствовал, что его хозяин в них нуждается. Например, твердо, хотя и тщетно упрашивал принца переехать из Йоркского коттеджа в более просторный дом, где можно было бы принимать гостей и таким образом расширить для себя политические и общественные горизонты. На Новый 1902 г. принц Уэльский (теперь его следовало называть именно так) писал личному секретарю: «Я чувствую, что могу полностью Вам доверять, — Вы всегда говорите мне пусть неприятную, но правду. Для человека в моем положении это громадная помощь».
В письме из Сандрингема, написанном на Рождество 1907 г., принц вновь подчеркивал достоинства своего помощника-наставника:
«Представьте, как быстро летит время — вот уже почти семь лет, как Вы ко мне пришли. Вам не за что нас благодарить — напротив, это мы должны быть Вам благодарны. Что касается меня лично, то за эти семь лет Вы сделали мою жизнь относительно легкой — благодаря Вашей доброжелательной помощи и поддержке, а также беззаветной преданности делу. Что бы сталось со мной, если бы Вас не было рядом, — кто бы помогал мне готовить речи? Ведь я с трудом могу написать без Вашей помощи даже не слишком важное письмо. Боюсь, иногда я терял при Вас самообладание и часто бывал очень груб, но уверен, что Вы теперь достаточно хорошо меня знаете и понимаете, что я делал это не нарочно…
От всего сердца Вас поздравляю. Я плохо умею выражать свои чувства, но уверяю, что благодарен Богу за то, что у меня есть такой друг, как Вы, в котором я могу быть полностью уверен и от которого всегда могу получить самый лучший и разумный совет».
Свое письмо принц Уэльский закончил семейными новостями: «Мои старшие сыновья наслаждались сегодня первым днем охоты, старший добыл 12 кроликов, второй — 3».
При ежегодном доходе в 100 тыс. фунтов стерлингов принца Уэльского можно было смело назвать богатым человеком; в начале XX в. сельскохозяйственный рабочий зарабатывал в год менее 40 фунтов, слуга — половину этой суммы. Тем не менее он всегда берег деньги и расстроил своего отца тем, что отказался поселиться в Осборне, большом, построенном в итальянском стиле доме королевы Виктории на острове Уайт. Он вполне сможет его содержать, настаивал король, при том скромном образе жизни и отсутствии другого загородного дома — «ведь коттедж едва ли можно считать загородным домом». Принц, однако, не любил большие дома, поскольку их наличие обязывало устраивать широкие приемы и исполнять роль хлебосольного хозяина. Осборн был передан государству. Парадные покои, за исключением личных апартаментов королевы Виктории, были открыты для публики, а остальные помещения превратили в санаторий для выздоравливающих офицеров. Бывшие конюшни перестроили и создали там новое военно-морское училище.
