392

дения. А это, в свою очередь, требует свободы мысли и начи нания для творчества новых форм жизни. Силой задерживать эту самодеятельность в обществе и в народе — это преступ ление, которое совершало наше недавнее павшее правитель ство». Знаменательно совпадение обоих писателей в пункте об «учреждениях», наряду с пунктом о «личности»: «Тысячеле тиями вырабатывалось, например, общественное, юридичес кое обеспечение в государстве, а между тем до какой степени оно неудовлетворительно везде! — восклицает Степан Тро фимович. — Так медленно на практике организуется и устра ивается такая насущная потребность каждого человека» (11, 103). Стремление новой власти «разом» переделать человека и надежда на легкую победу над тысячелетним здравым смыс лом, покушение на неприкосновенность и свободу частной жизни, самоуверенная готовность превратить жилье людей в казармы и ввести немедленный коммунизм путем милитари зации труда вызывает резкий протест Короленко, сформу лированный им совершенно определенно: «Инстинкт вы заме нили приказом и ждете, что по вашему приказу изменится природа человека. За это посягательство на свободу само определения народа вас ждет расплата». «Не желал бы быть пророком…» — говорит Короленко. Но, в сущности, шесть его писем к наркому — это развернутая программа-предупреждение о страшной беде, которая ожидает Россию, если ее нынешние руководители не осознают, в какой тупик завел страну и народ схематический коммунистичес кий максимализм. В этом смысле публицистика Короленко 1920 года является прямым продолжением дела Достоевского: роман-предупреждение «Бесы» в ситуации, продвинутой ровно на пятьдесят лет вперед, оказывается моделью, работающей в полную силу; в сущности, на материале той новой реальности, с которой имеет дело Короленко, ему приходится лишь уточ нять подробности и дополнять фактуру тех предвидений, которые уже были сделаны за полвека до него. Итак, «не желал бы быть пророком…». Каким же видит Короленко ближайшее (и отдаленное) будущее страны? Введением «немедленного коммунизма», считает он, власти надолго отбили охоту даже от простого социализма, установ ление которого составляет «насущнейшую задачу современ ности». Являя собой первый опыт введения социализма по средством подавления свободы, Октябрьская революция по мере ее углубления будет давать результаты, обратные идее социальной справедливости. Убив и разрушив буржуазную

393

государственность и промышленность, «вожаки скороспелого коммунизма» ничего не создали взамен и «проедают все, заго товленное при прежнем буржуазном строе, который пригото вил некоторые излишки. Теперь не хватает необходимого, и это растет как лавина 1… Ваша коммуна является огромным пара зитом, питающимся от трупа». Четыре года революции в ито ге, каким его видит Короленко, дали: обоюдное озверение, достигшее крайних пределов; бессудные расстрелы как след ствие «административной деятельности» ЧК; вспышки «систе матизированной ярости»; разрушение культуры и цивили зации — «общий развал». Четыре года революции усилили «извращения истины»: Короленко доказывает, почему ком мунистической власти тактически выгодно было раздуть на родную ненависть к капитализму и натравить народные массы на русский капитализм, как «натравливают боевой отряд на крепость». Узаконенный грабеж и уничтожение материальных ценностей, которые являются не только наследием старого мира, но прежде всего народным достоянием, сам лозунг «грабь награбленное» ставят страну на грань катастрофы. В том, что катастрофа неминуема, Короленко в общем не сомневается: в городах начался голод, а власти озабочены «фальсифика цией мнения пролетариата»; люди слепо «бредут врозь» от голода, а в «официозах» «царствует внутреннее благополучие; провозглашаются победы коммунизма в украинских деревнях в то время, когда «сельская Украина кипит ненавистью и гневом и чрезвычайки уже подумывают о расстреле деревен ских заложников». Сумма явлений, из которых слагаются «диктатура пролета риата» и «торжество коммунизма», включает, как пишет Ко роленко, вещи взаимоисключающие. С грустной усмешкой задает писатель вопрос: как осуществляется диктатура этого бедняги, нынешнего «диктатора» рабочего-пролетария, как узнается и выражается его воля, если нет ни свободной печати, ни свободы голосования, ни права на самостоятельную мысль, ни, тем более, права на мысль оппозиционную? Как можно утверждать о торжестве коммунизма, если это торжество поддерживается только арестами, казнями, чрезвычайкой, военной силой и содержанием в тюрьме бывших ближайших союзников, а ныне оппозиционеров? И Короленко заключает — невольно становясь пророком: 1 «Необходимо лишь необходимое — вот девиз земного шара отселе», — провозглашает Петр Верховенский; исчезновение необходимого, как показы вает Короленко, прямое следствие этого девиза.

394

«…сердце сжимается при мысли о судьбе того слоя русско го общества, который принято называть интеллигенцией»; «…дальше так идти не может и стране грозят неслыханные бедствия. Первой жертвой их явится интеллигенция. Потом городские рабочие»; «…сердце у меня сжимается предчувствием, что мы только еще у порога таких бедствий, перед которыми померкнет все то, что. мы испытываем теперь. Россия представляет собою колосс, который постепенно слабеет от долгой внутренней лихорадки, от голода и лишений». Знаменательно, что и в предвидении тех путей, какие еще остались у правительства для выхода из кризиса, Короленко остается верным тому пророческому реализму, на котором строится вся его публицистика 1920 года. «Благотворным чу дом» называет он гипотетическую возможность сознательного отказа от губительного пути насилия, риск честного и полного признания своих ошибок, которые совершены руководителями революции вместе с народом, шанс решительного поворота к правде и свободе. «Но… возможно ли это для вас? Не поздно ли, если бы вы даже захотели это сделать?» — задает он свой последний вопрос (22 сентября 1920 года), обращенный к наркому Луначарскому. Ответа ни на этот вопрос, ни на все свои шесть писем Короленко не получил. Разве что косвенным ответом ему можно было бы счесть два других письма, адресованных годом раньше Лениным Горькому и годом позже Лениным Каменеву. Первое: «Короленко ведь почти меньшевик. Жалкий мень шевик, плененный буржуазными предрассудками»; «Нет, таким «талантам» не грех посидеть недельки в тюрьме»; «Интеллек¬ туальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно» (15 сентября 1919 г.). Второе: «По-моему, нужен секретный циркуляр против клеветников, бросающих клеветнические обвинения под видом «критики» (5 марта 1921 г.).

Да и сатана Каиновой злобы, крово жадности и самого дикого самоуправст ва дохнул на Россию именно в те дни, когда были провозглашены братство, ра венство и свобода. Тогда сразу наступи ло исступление, острое умопомешатель ство. И. Бунин, «Окаянные дни» Семьдесят лет в нашей стране были под запретом «Не своевременные мысли» Горького: его публицистика периода революции с 1918 года не переиздавалась и, как правило, нигде не упоминалась. Столь же долго оставались в густой тени сти хи Волошина, посвященные событиям революции и граждан ской войны. Ни разу не были изданы на родине письма Коро ленко — их время пришло только в 1988 году. И только в 1989-м настала пора для «Окаянных дней» Бунина — еще одной хроники революции, горько предугадавшей трагедию своей страны. Конечно, ни один документ, ни одна хроника, ни одно сви детельство, даже самое авторитетное, не могут, наверное, пре тендовать на окончательность суждений и выводов о таком глобальном для столетия событии, как русская революция. Но когда те из них, которые, отказываясь петь «осанну» по приказу официальных идеологов и интерпретаторов револю ции, разделили общую судьбу ее жертв, тогда имеет смысл увидеть в частных индивидуальных наблюдениях некий «указующий перст». В этом отношении «Бесы» Достоевского имеют от назван ных текстов одно малосущественное отличие: будучи своего рода «воспоминанием о будущем» — фантастической хрони кой предстоящего, роман был «амнистирован» и издан на тридцать лет раньше, чем хроники реального настоящего. Семьдесят лет — таким оказался срок давности для того, что бы русский читатель мог разобраться в «осаннах» и «анафе мах» по поводу родной истории.