379

нию крестьян от власти земли, от бедствий и нелепостей кре стьянской жизни. Оказывается: «крепкий мужик» (он же кулак), вырванный с корнями из своего хозяйства, разорен ный и — пущенный не по ветру, а под конвоем, разутый и раз детый, без гроша в кармане — завезенный в северную тьмута ракань, всего-навсего «поставлен в условия, достойные его крепости и силы, но ограничивающие его зоологический инстинкт хищника» 1. «Государственное», «экономическое» мышление Горького образца 1934 года, вмещавшее и авторитетно благословлявшее рабский, бесплатный труд заключенных, сам пафос писателя, с каким он говорит о «перековке» «социально опасных» и «социально чуждых», азарт «хозяйственника», который вдруг открывает для себя неслыханные выгоды от использования дармовой и самовоспроизводящейся рабочей силы, завершают формирование «нового гуманизма» — «активного» гуманизма. «Даже тогда, — восторгается Горький этим пролетарским гуманизмом, — когда человек обнаружил социально вредные наклонности и некоторое время действовал как социально опасный, — его не держат в развращающем безделье тюрьмы, а перевоспитывают в квалифицированного рабочего, в полезного члена общества» 2. Нагляднее всего демонстрируется гуманизм пролетариата, как уверял Горький в статье, написанной за полгода до смерти, в январе 1936 года, «От врагов общества — к героям труда», работой чекиста в лагерях: именно они, как лично убедился писатель, совершают труднейшую работу «перековки» и последовательнее всего обнаруживают новое качество гуманизма. «Литература мещан проповедовала «милость к падшим», — сообщает Горький в своей программной статье 1935 года, «О культурах» 3. Ни такая литература, ни такая культура, ни гуманизм, исповедующий «милость к падшим», не устраивают более «великого пролетарского». Неугасимая пролетарская ненависть, классовая беспощадность, безжалостное истреб ление социально опасных, вредных и подозрительных — тако вы краеугольные камни «нового» гуманизма — истинного и правильного. С этим пониманием гуманизма — во всяком случае выраженным публично и печатно — Горький уходил из жизни. Ромен Роллан в своих записях 1935 года изобразил Горь- 1 Горький М. Полн. собр. соч. в 30-ти т., т. 27. М., 1953, с. 385. 2 Там же, с. 463. 3 Там же, с. 465.

380

кого как фигуру бесконечно трагическую: «Несчастный ста рый медведь, увитый лаврами и осыпанный почестями, рав нодушный в глубине души ко всем этим благам, которые он отдал бы за босяцкую независимость былых времен, на сердце его лежит тяжелое бремя горя, ностальгии и сожалений… Мне кажется, что если бы мы с ним остались наедине (и рухнул бы языковой барьер), он обнял бы меня и долго молча рыдал» 1. Сам Горький в эти летние недели 1935 года, в течение кото рых он общался с гостем из Франции, писал, например: «Гу манизм революционного пролетариата прямолинеен. Он не говорит громких и сладких слов о любви к людям… Задача пролетарского гуманизма не требует лирических изъяснений в любви — она требует сознания каждым рабочим его истори ческого долга, его права на власть, его революционной активности…» 2 Из этого понимания гуманизма вытекали и задачи лите ратуры: в том же 1935 году Горький их сформулировал в зло вещем афоризме: «Не следует жалеть ярких красок для изобра жения врага» 3. «В чьих бы руках ни была власть, — за мною остается мое человеческое право отнестись к ней критически». Вспоминал ли Горький, ослепленный, оглушенный и опу танный властью Сталина, эти свои слова, сказанные в далеком 1917 году? Хотел ли хоть на миг, хоть в мыслях своих восполь зоваться своим человеческим правом? Если поверить прони цательности Ромена Роллана, записавшего: «У старого медве дя в губе кольцо» 4, то остается только глубоко сожалеть, что прозрения и ослепления великих людей, имея коварную осо бенность чередоваться в каком угодно порядке, обходятся очень дорого истории, культуре, человеку. Воистину: падение доброго — самое злое падение. 1 «Вопросы литературы», 1989, № 5, с. 183. 2 Горький М. Полн. собр. соч. в 30-ти т., т. 27. М., 1953, с. 466. 3 Там же, с. 430. 4 «Вопросы литературы», 1989, № 5, с. 183.

Когда из пламени народных мятежей Взвивается кровавый стяг с девизом: «Свобода, братство, равенство иль смерть» — Его древко зажато в кулаке Твоем, первоубийца Каин. М. Волошин «Привычный масштаб, по которому часто судят и рядят о «Бесах», есть политическая расценка политических тенденций этого романа, — писал в 1914 году С. Н. Булгаков. — Одни ценят в нем глубокое и правдивое изображение русской ре волюции, прямое пророчествование о ней, удивительно пред восхитившее многие и многие черты подлинной, через четверть века пришедшей русской революции (речь идет, естественно, о революции 1905–1907 годов. — Л. С.); другие ненавидят «Бесы» как политический пасквиль на эту же революцию, тен денциозный и вредный…» 1 Однако если уж говорить о масшта бах, по которым должны быть расценены «Бесы», есть смысл обратиться непосредственно к Достоевскому: истинный мас штаб романа был задан в свое время им самим. «Это — почти исторический этюд, — писал он в феврале 1873 года, обращаясь к наследнику престола А. А. Романову, будущему Алек сандру III, и посылая ему отдельное издание «Бесов», — которым я желал объяснить возможность в нашем странном обществе таких чудовищных явлений, как нечаевское преступ ление. Взгляд мой состоит в том, что эти явления не случай ность, не единичны, а потому и в романе моем нет ни списан ных событий, ни списанных лиц» (29, кн. I, с. 260). Универсальность явления, помноженная на его внутреннее уродство и огромную разрушительную силу, — этим масштабом и предлагал Достоевский оценивать роман «Бесы» с точки зрения его идейной, философской и политической направлен ности. Что же касается доминанты, которую выделял Достоев ский в нечаевском движении, то она совершенно отчетливо и 1 Булгаков С. Русская трагедия. — «Русская мысль», 1914, кн. IV, с. 2.

382

не один раз была выражена в тех программах, какие писатель составлял, работая над романом. «О том, чего хотел Нечаев» — так называется одна из под готовительных программ, содержащая тринадцать пунктов. Напомним только два последних: «Все начнут истреблять друг друга, предания не уцелеют. Капиталы и состояния лопнут, и потом, с обезумевшим после года бунта населением, разом ввести социальную республику, коммунизм и социализм… Если же не согласятся — опять резать их будут, и тем лучше. Принцип же Нечаева, новое слово его в том, чтоб возбудить наконец бунт, но чтоб был действительный, и чем более смуты и беспорядка, крови и провала, огня и разрушения преданий — тем лучше… Нечаев не социалист, но бунтовщик, в идеале его бунт и разрушение, а там «что бы ни было» — на основании социального принципа, что что бы ни было, а все лучше на стоящего и что пора дело делать, а не проповедовать» (11, 278–279). Обращаться к опыту Достоевского в эпоху потрясений и революций стало общим местом (в хорошем, благородном смысле этого понятия) не только для русских мыслителей начала века, которые сделали в этом плане колоссально много, но и для русских художников слова. Идеи и образы Достоев ского явились тем могучим духовным противовесом, тем нрав ственным щитом, которые помогли выстоять рыцарям совести в моменты торжества тотального зла. ПУТЯМИ КАИНА Поддалась лихому подговору, Отдалась разбойнику и вору, Подожгла посады и хлеба, Разорила древнее жилище, И пошла поруганной и нищей, И рабой последнего раба. Так писал в стихотворении «Святая Русь» через несколько дней после Октябрьского переворота один из самых мужест венных и честных летописцев революции Максимилиан Воло шин. Вернувшись весной 1917 года в свой коктебельский дом и уже больше никогда не покидая его, Волошин принял на себя все те испытания, которые предстояло перенести стране. «Ни от кого не спасаюсь, никуда не эмигрирую, и все волны гражданской войны и смены правительств проходят над моей головой, — писал он в автобиографии (1925). — Стих оста-

383