473

ционного движения. Не отклонение от нормы, а норма! «Нечаевское движение — не «изолированный факт», не «эпи зод», а начало, как бы пролог развернувшегося в после дующие годы революционного движения в России… первая крупная веха на пути к развитию классово-революционной борьбы» (с. 27), — пишет Гамбаров. Что же касается несчаст ной жертвы — студента Иванова, — то «убитый по постановле нию революционной организации — студент Иванов действи тельно был предателем. Иванов собирался донести полиции на Нечаева и на всю организацию» (с. 17). А. Гамбаров реабилитирует все — и принцип Нечаева, «цель оправдывает средства», и его тактику, которую лидеры I Интернационала К. Маркс и Ф. Энгельс называли под лой и грязной, — на одном-единственном основании: «Яв ляясь далеким провозвестником классовой борьбы, Нечаев в истории нашего движения один из первых применил именно те приемы тактической борьбы, которые нашли более широкое и глубокое воплощение в движении русского большевизма, боровшегося одинаково как со своими классовыми врагами, так и со своими политическими противниками — меньшевика ми и эсерами» (с. 37). Итак, реабилитация Нечаева общественными защитниками 1926 года проводилась согласно логике «победителей не судят»; а победили как раз те, кто сумел достаточно реши тельно воспользоваться одиозной стратегией и тактикой. Победа же давала стратегам, тактикам и трубадурам рево люции некое неоспоримое право канонизировать свой путь, в том числе и такую его веху, как Нечаев. Недаром принципы Нечаева стали в стране победившей революции достоянием поэзии: в 1927 году они были узаконены Маяковским: И тот, кто сегодня поет не с нами, Тот против нас. Между тем А. Гамбаров в брошюре, предназначенной пролетарскому читателю, уточнял и конкретизировал: «Схема строения общества «Народной расправы» представляла заме чательную и единственную для того времени организованную попытку построения революционной партии» (с. 116). И, пожалуй, самые впечатляющие признания: «Если отбросить специфическую для 60-х годов терминологию «Катехизиса», то под его параграфами может подписаться каждый профес-

475

сиональный революционер-большевик» (с. 120). «Все, что ри совалось Нечаеву в ту отдаленную эпоху, но что, в силу исторически не зависящих от него причин, не было достаточно обосновано, — все это нашло свое глубочайшее и полное воплощение в методах и тактике политической борьбы Рос¬ сийской Коммунистической Партии на протяжении 25-летней ее истории» (с. 146). Вряд ли даже такой радикальный автор, как А. Гамбаров, решился бы высказывать столь неординарные суждения и про водить столь рискованные параллели, если бы у него не было идейных единомышленников. Среди них — такой авторитет, в тот год еще не низвергнутый, — как историк M. Н. Покров ский. На его книгу, выпущенную в 1924 году, «Очерки по истории революционного движения 19 и 20 вв.», и ссылается А. Гамбаров. «В конце 60-х годов, — пишет М. Н. Покровский, — складывается в русских революцион ных кружках план, который впоследствии сильно осмеивался меньшевиками и который реализовался буква в букву 25 октяб ря старого стиля 1917 г., — план назначенной революции. Этот план назначенной революции, правда в очень наивных формах, появляется у нас впервые в нечаевских кружках (с. 64). Позже официальные историки никогда ничего подобного уже не писали. «Вредные для дела социализма исторические взгляды» были успешно преодолены в кратком курсе «Истории Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков)», вы шедшей в 1938 году под редакцией Комиссии ЦК ВКП(б). Концепция M. Н. Покровского, определяющая историю как политику, опрокинутую в прошлое, была признана вражес кой, тема Нечаева как предтечи Октября была закрыта. Но вот что поразительно: при всех метаморфозах исто рической науки, при всех ухищрениях идеологически изво ротливой общественной мысли оставалось неизменным «граж данское негодование» блюстителей догмы в адрес Достоевско го. Очень выразительно прозвучало оно — это негодование — у того же А. Гамбарова: «Попытка умышленного извраще ния исторического Нечаева и нечаевского движения, дан ная Достоевским в его романе «Бесы», является самым позорным местом из всего литературного наследия «писателя земли русской» с его выпадами против зарождавшегося в то время в России революционного движения» (с. 31). Сравнение с нечаевщиной было для деятелей движения и творцов режима хоть и сомнительным, но в общем не оскор бительным комплиментом. Сопоставление же с компанией

476

Петра Степановича Верховенского вызывало у них злобу и ненависть — к роману и его автору. Смотреть в зеркало «Бесов», в силу его разоблачающего эффекта и уникальной оптики, для бесов непереносимо. Вот что писал, например, H. Н. Валентинов-Вольский в своей книге «Встречи с Лениным», ссылаясь на В. В. Во ровского: «Он (Ленин. — Л. С.) делит литературу на нужную ему и не нужную, а какими критериями пользуется при этом различии — мне неясно. Для чтения всех сборников «Знания» он, видите ли, нашел время, а вот Достоевского сознательно игнорировал. «На эту дрянь у меня нет свобод ного времени». Прочитав «Записки из Мертвого дома» и «Преступление и наказание», он «Бесы» и «Братья Кара мазовы» читать не пожелал. «Содержание сих обоих пахучих произведений, — заявил он, — мне известно, для меня этого предостаточно. «Братьев Карамазовых» начал было читать и бросил: от сцен в монастыре стошнило. Что же касается «Бесов» — это явно реакционная гадость, подобная «Панургову Стаду» Крестовского, терять на нее время у меня абсолютно никакой охоты нет. Перелистал книгу и швырнул в сторону. Такая литература мне не нужна, — что она мне может дать?» «Работают, работают «Бесы», боятся, боятся их бесы». Эта формула тайного могущества великого произведения, точно найденная Ю. Ф. Карякиным, заключает в себе еще и объяснение вечной злободневности «Бесов» — романа-пре- дупреждения.