371

видя, что в честь теории будет разрушен созидаемый тысяче летиями социальный и культурный организм, что на алтарь догмы вожди, захватившие власть, способны положить десят ки миллионов человеческих жизней (те самые, Достоевские, «сто миллионов голов»), Горький бросает им тяжкое обвине ние: — «…практический максимализм анархо-коммунистов и фантазеров из Смольного — пагубен для России и, прежде всего, — для русского рабочего класса». — «Реформаторам из Смольного нет дела до России, они хладнокровно обрекают ее в жертву своей грезе о всемирной или европейской революции». Партийное сектантство, стремящееся одной политикой вос питать «нового человека» и превращающее методы в догматы, фракционная борьба, которая изуродовала и продолжает уро довать здоровые силы общества, его народ и интеллигенцию, «увеличивает количество пагубных заблуждений». И самая большая беда, самая отвратительная опасность, которую уже видит и предвидит в будущем Горький, — это угроза междо усобной войны в самой партии, в самой революции: «Сади- ческое наслаждение, с которым мы грызем глотки друг другу, находясь на краю гибели, — подленькое наслаждение, хотя оно и утешает нас в бесконечных горестях наших». Взаимное истязание и истребление, которым столь усердно предаются и наверху, и внизу; темный народ, в жилах которого течет «злая и рабья кровь — ядовитое наследие татарского и кре постного ига» и который упрямо не хочет идти в направлении гипотетического прогресса; кровавый кошмар насилия и ка кой-то дьявольский обман, та самая «безумная авантюра» — все это, совокупно увиденное и осмысленное, создает картину поистине апокалипсическую. И эта картина дополняется еще одним весьма выразительным обстоятельством: тем, как относится власть к критическим прогнозам, предчувствиям и пророчествам Горького. Шестнадцать месяцев существования «Новой жизни», в течение которых Горький выступает редактором, главным публицистом и основным оппонентом новой власти, дают ему поучительный и во многом символичный опыт. Позже, почти в конце жизни, он, говоря о «Бесах», скажет: «В этом романе есть фигура, на которую критики и читатели до сей поры не обратили и не обращают должного внимания, — фигура чело века, от лица которого ведется рассказ о событиях романа» 1. 1 «Литературная газета», 1935, 24 января; «Правда», 1935, 24 января.

372

Горький одним из первых в русской критике заметил эту стран ную, не всегда понятную, отчасти даже парадоксальную фигу ру — Хроникера. Горький почувствовал в нем фигуру значи тельную, заслуживающую должного внимания. Почему? Вопрос не праздный. «Хотел ли Горький найти лишний, окон чательный аргумент против романа, чтобы поставить и окон чательный крест на «Бесах»? — размышляет в своей статье, специально посвященной Хроникеру в «Бесах», Ю. Ф. Каря- кин. — Или предчувствовал нечто обнадеживающее в этом образе?.. Кто знает?» 1 Что такое Хроникер в «Бесах» Достоевского, Горький понял еще тогда, в 1917–1918 годах. Понял и почувствовал на себе, каково это ремесло — быть Хроникером революции, ежедневно писать о ее хаосе, насилии, крови, обмане, заблуж дениях и надеждах. И писать не частный дневник, не приват ные наблюдения для себя, в стол, — а открыто, вступая в спор с теми, кто сильнее, кто страшнее, кто у власти. Шестнадцать месяцев «Новой жизни», ставшие хроникой революции, пока зали Горькому, из ее провозвестника сделавшемуся ее обли чителем, всю тяжесть взятой им на свои плечи непосильной ноши. Ибо — как это ни парадоксально — именно к нему, по его адресу вернулась (эффект бумеранга!) та самая критика, те самые (будем точны) оскорбления, которые он позволял себе по отношению к своим собратьям-писателям, уже не могущим себя защитить. В грозные дни и месяцы Октябрьской революции Горький вызвал на себя шквал партийного и офи циального негодования, лексически и стилистически оформ ленного им самим во время первой революции, когда, ему казалось, тень Достоевского и «Бесов» мешает общему революционному порыву и отравляет радость по поводу «бури». Газета «Правда», главный критик и оппонент Горького, отвечала ему его же текстом, его же манером: «Мещане, как раз те, о которых писал Горький, начинают вопить о гибели Русского государства и культуры». Так в ноябре 1917 года Горький был зачислен по тому же ведомству, куда он сам прежде зачислил Достоевского и Толстого. «Я не знаю более злых врагов жизни, чем они», — писал Горький, как мы помним, в 1905 году, но уже в конце 1917-го услышал о себе: «продался немцам», «продался кадетам», «пре дает Россию», «изменяет делу рабочего класса», «хныкаю- 1 Карякин Ю. Достоевский и канун XXI века. М., 1989, с. 244.

373

щий обыватель», «заговорил языком врагов рабочего класса». Так Горький из «буревестника революции» стал «гробоко пателем революции», о чем с чувством глубокого возмущения сообщала «Правда»: по мнению газеты, Горький в разгар бури «не нашел ничего лучшего, как примкнуть к… незначи тельной группе размагниченных интеллигентов, которые по стоянно метались в душевной тревоге не столько за судьбы народа, сколько за свои собственные интересы» 1. Как здесь не вспомнить горьковское же: «Мещане, напуганные взры вами революционной борьбы, изнывали в жажде покоя и порядка… Это (проповедь ненасилия. — Л. С.) — преступная работа, она задерживает правильное развитие процесса, кото рый должен освободить людей из неволи заблуждений, она тем более преступна, что совершается из мотивов личного удобства. Мещанин любит иметь удобную обстановку в своей душе. Когда в душе его все разложено прилично — душа меща нина спокойна. Он — индивидуалист, это так же верно, как нет козла без запаха». Как не вспомнить и вместе с тем как не заметить, что в эти дни, несмотря ни на что, «Правда» все- таки питает к «автору талантливейшей пролетарской эпопеи «Мать» чувства куда более пристойно и прилично выражен ные, чем у автора эпопеи по отношению к двум величайшим гениям. Довелось Горькому пережить и опыт, недополученный Хроникером из «Бесов», — опыт расправы со свободным Сло вом. «Советская власть, — пишет он в мае 1918-го, — снова при душила несколько газет, враждебных ей. Бесполезно говорить, что такой прием борьбы с врагами — не честен, бесполезно напоминать, что при монархии порядочные люди единодушно считали закрытие газет делом подлым, бесполезно, ибо понятие о честности и нечестности, очевидно, вне компетенции и вне интересов власти, безумно уверенной, что она может создать новую государственность на основе старой — произ воле и насилии». Интересно, вспоминал ли Горький, пиша эти строки, о том, что при монархии порядочные люди едино душно считали подлым не только закрытие газет, но и запре щение спектаклей? Пришли ли ему на память его собственные слова всего четырехлетней давности — начало статьи «Еще о «карамазовщине»: «Мой призыв к протесту против изобра жения «Бесов» и вообще романов Достоевского на сцене вы звал единодушный отклик со стороны господ литера- 1 Цит. по: «Литературное обозрение», 1988, № 12, с. 99.

374

торов, более или менее резко выразивших порицание мне»? Не мучили ли ассоциации? Факт тот, что теперь, в 1917-м, он отчетливо понял: «Гони мая идея, хотя бы и реакционная, приобретает некий оттенок благородства, возбуждает сочувствие…» Обращаясь к г.г. комиссарам, он предупреждает: реальные политики, неуже ли они думают, что сила слова может быть механически уничто жена ими? Неужели не понимают они, что, «украшая расту шую реакцию ореолом мученичества, они насыщают ее при током новой энергии?.. Неужели они до такой степени по теряли веру в себя, что их страшит враг, говорящий открыто, полным голосом?» Апеллируя к комиссарам, к их уму и чести, а также к их политической выгоде, Горький как будто мимоходом указы вает на одно, по его мнению, существенное различие: есть противники их безумств и есть принципиальные враги револю ции вообще. Себя, разумеется, Горький причисляет к первой категории, то есть к противникам «их безумств». Однако не может не поражать политическая наивность Горького: кто же признается в том, что совершает «безумства», кто же призна ется в глупостях и ошибках? И те, кто явился принципиаль ным противником революции, и те, кто, как Горький, обличал ее искажения, искривления и крайности, воспринимаются властями одинаково нетерпимо; «об этом, — пишет Горький, — лучше всего свидетельствует та жадность, с которой мы стре мились и стремимся пожрать племена, политически враждеб ные нам». Яростное поношение демократии в партийной большевистской печати, не разбирающее, кто есть кто, попыт ки внушать истину «путем словесных зуботычин и бичей» — именно этими приемами («старыми приемами удушения сво боды слова») и была в конце концов (а именно в июле 1918 го да) закрыта газета Горького. «Жизнью правят люди, находящиеся в непрерывном состо янии «запальчивости и раздражения»… «Гражданская война», т. е. взаимоистребление демократии к злорадному удоволь ствию ее врагов, затеяна и разжигается этими людьми. И те перь уже и для пролетариата, околдованного их демагоги ческим красноречием, ясно, что ими руководят не практи ческие интересы рабочего класса, а теоретическое торжество анархо-синдикалистских идей… Чем все это кончится для русской демократии, которую так упорно стараются обезли чить?» — так писал Горький через два месяца после перево рота, в конце декабря 1917 года. А за считанные дни до закрытия газеты вновь трагически сознает тотальное разъеди-