279

незнание природы человеческой, во-первых, и русского народа в особенности?.. Вы говорите: кто не за нас, тот против нас, и всех с противуположными убеждениями обрекаете смерти, за бывая, что спор есть во всяком случае развитие дела» (11, 104–105). «Народ если и увлечется бунтом и грабежом, то тотчас же и усмирится, устроит что-нибудь другое, но по-своему и, пожа луй, еще гораздо худшее» (11, 104). Однако логика вопросов на тему насилия как главного мето да переустройства человечества должна была привести к со зданию программы ответов — теми, перед кем эти вопросы ста вились. Так в романе «Бесы» появляется автор оригинальной, са мостоятельно изобретенной теоретической системы о соци альном устройстве общества Шигалев, главный идеолог сму ты, бес-мономан. Тот факт, что теория Шигалева «есть крепко сделанная, обобщенная пародия на сен-симонизм, фурьеризм, кабетизм, т. е. на мечту утопического социализма о будущей мировой гар монии, о рае на земле» 1, отмечен давно и не подлежит сомне нию. Несомненно и то, что, изображая интеллектуальное под полье русской революции, Достоевский использовал в своей пародии самые различные современные ему источники — от статей П. Н. Ткачева до системы устройства мира в «система тическом бреде» щедринского Угрюм-Бурчеева. Однако и со держание шигалевской теории, и ее генотип, и способы исполь зования в практике смуты заслуживают тем не менее специ ального анализа. Автор «системы», человек необычайной мрачности, нахму- ренности, пасмурности и угрюмости, ожидающий со дня на день разрушения мира, фанатик Шигалев — личность во мно гом загадочная и закрытая, предпочитающая оставаться в те ни. «Слишком серьезно предан своей задаче и притом слишком скромен», — говорит о нем его почитатель из «наших». «Нена висть тоже тут есть, — размышляет Шатов. — …Они первые бы ли бы страшно несчастливы, если бы Россия как-нибудь вдруг перестроилась, хотя бы даже на их лад, и как-нибудь вдруг ста ла безмерно богата и счастлива. Некого было бы им тогда нена видеть, не на кого плевать, не над чем издеваться. Тут одна только животная, бесконечная ненависть к России, в организм въевшаяся…» Шигалев — не проповедник; он создатель не 1 Полонский Вяч. Николай Ставрогин и роман «Бесы». — В кн.: Полонский Вяч. Спор о Бакунине и Достоевском. Л., 1926, с. 173.

280

устного, а письменного учения, автор написанной книги из десяти глав, существующей пока в одном экземпля ре — в виде «толстой и чрезвычайно мелко исписанной тетра ди». На сходке у «наших» он, собственно говоря, и не излагает свою теорию — это делают другие, — а лишь произносит всту пительную речь. Она поистине революционна! Во-первых, Шигалев как бы подводит черту под всем, что было сделано до него. «Посвятив мою энергию на изучение вопроса о социальном устройстве будущего общества, кото рым заменится настоящее, я пришел к убеждению, что все созидатели социальных систем, с древнейших времен до на шего 187… года, были мечтатели, сказочники, глупцы, проти воречившие себе, ничего ровно не понимавшие в естественной науке и в том странном животном, которое называется челове ком. Платон, Руссо, Фурье, колонны из алюминия (то есть Чернышевский. — Л. С.) — все это годится разве для воробьев, а не для общества человеческого». Во-вторых, утверждает Шигалев, общество вступило в но вую фазу своего развития, когда социальные проекты нужны уже не для будущего, а для настоящего: «…будущая обществен ная форма необходима именно теперь, когда все мы нако нец собираемся действовать, чтоб уже бо лее не задумываться». Таким образом, теория Шига- лева претендует не только на монополию в сфере мысли, она претендует на руководство в области стратегии и тактики, она же походя устанавливает диктат практики в атмосфе ре безмыслия («действовать, чтоб уже более не задумы ваться»). На этом фоне третье заявление Шигалева выглядит сен сационно разоблачительным: «Объявляю заранее, что систе ма моя не окончена… Я запутался в собственных данных, и мое заключение в прямом противоречии с первоначальной иде ей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом». Ситуация поистине парадоксальная: отметая все прежние учения, запутавшись в своем собственном, идеолог-путаник тем не менее настаивает на внедрении в практику заведомо несостоятельной программы. Свое право на монополию в области устройства мира он утвер ждает с фанатичным упорством: «Кроме моего разрешения общественной формулы, не мо жет быть никакого»; «Все, что изложено в моей книге, — незаменимо, и другого выхода нет; никто ничего не выдумает»; «Отвергнув книгу мою, другого выхода они не найдут. Ни-

281

ка-кого! Упустив же время, повредят себе, так как потом неми нуемо к тому же воротятся»; «Я предлагаю не подлость, а рай, земной рай, и другого на земле быть не может»; «Меня убьете, а рано или поздно все-таки придете к моей системе». Что лежит в основе идеологического своеволия и властной уверенности Шигалева? Узурпатор истины, якобы завладев ший ключами от земного рая, он выдвигает и обосновывает тезис, согласно которому его доктрине нет и не может быть никакой альтернативы. Иначе говоря: отсут ствие какой бы то ни было альтернативы, любого другого выбо ра, нежели тот, который навязывается волевым порядком, ста новится центральным пунктом идеологического мифа, констру ируемого самозванцами, рвущимися к власти. Политический фатализм Шигалева, с которым он заталкивает своих собесед- ников-заговорщиков в изобретенную им систему земного рая, выступает как главный и решающий аргумент в его теорети ческих притязаниях. И этот фатализм выглядит тем более пугающим, что автор системы не питает никаких иллюзий отно сительно того, какие именно формы примет в конце концов предложенная им модель мира. Напротив, Шигалев нелице мерно признает прямое противоречие между первоначальной идеей и заключительной формулой — отчего (как мыслитель, не чуждый логики) он испытывает отчаяние. Но показательно: он настаивает на своей версии земного рая, несмотря на отчаяние. Отчаяние Шигалева — его сомнения, колебания, муки совести, все вместе взятые нравст венные рефлексии — приносится в жертву канцелярскому предрешению судеб человеческих на бумаге. Произвол идеоло гического своеволия, претензия на личный духовный гегемо низм, самозваное мессианство теснят и вытесняют совесть — таков первый урок собеседования по толстой мелкоисписанной тетради из десяти глав. И, приглашая своих собеседников по тратить десять вечеров на обсуждение книги, Шигалев рассчи тывает утвердить диктат доктрины: приучить ее адептов к мысли о допустимости и неизбежности насилия в деле построе ния мировой гармонии, коллективно адаптироваться к гряду щему и неотвратимому безграничному деспотизму с его якобы спасительной миссией и чудодейственной преобразующей ролью. В краткой вступительной речи Шигалев обнаруживает су щественное, качественное отличие от своих предшествен ников — тех, кого он пренебрежительно назвал мечтателями,

282

сказочниками и глупцами. Если «сказочниками» прежних вре мен «топор» мыслился все-таки как средство к земному раю, а не как цель (в чем они, конечно, заблуждались, и тут Шигалев прав), то сам он эту маскировку решительно отбрасывает: «странное животное, которое называется человеком», обрече но, по его концепции, на безграничный деспотизм, ибо не приспособлено ни к чему другому. Обнаженность анти гуманной цели и стремление узаконить ее исключительные права на реализацию действительно становятся новым этапом в создании идеологического мифа смуты. Идеологизм бесов ского своеволия как программа тотального расчеловечивания сформулирован в платформе Шигалева с исчерпывающей ясно стью и бескомпромиссностью. Есть, однако, глубокий смысл в том, что суть теории и со держание всех десяти глав книги Шигалев так и не изложил во всей желаемой полноте. Собравшиеся ему просто не дали этого сделать! И тут необходимо отметить одну крайне важную осо бенность знаменитой сцены «У наших» — сходки заговорщи ков, замаскированной под день рождения хозяина. Если попы таться взглянуть на эту сцену ретроспективно, с точки зрения идеала а-ля Шигалев, невольно поражает ее немыслимый демо кратизм, завидное многоголосие. Еще не скованные общим гре хом содеянного преступления, не связанные диктатом груп повой дисциплины, участники сходки, представлявшие собою «цвет самого ярко-красного либерализма» и тщательно подоб ранные для этого заседания, выражают инакомыслие свободно и безбоязненно. Оппоненты Шигалева «справа» полны тревоги, недоуме ния и недоверия: «Что он, помешанный, что ли? — раздались голоса»; «Этот человек, не зная, куда деваться с людьми, обращает их девять десятых в рабство? Я давно подозревала его», — возмущается сестра Шигалева, акушерка Виргинская; «Работать на аристократов и повиноваться им, как богам, — это подлость! — яростно заметила студентка»; «Близость Шигалева к отчаянию есть вопрос личный, — заявил гимназист»; «Я предлагаю вотировать, насколько отчаяние Шигалева касается общего дела, а с тем вместе, стоит ли слушать его, или нет? — весело решил офицер»; «Если вы сами не сумели слепить свою систему и пришли к отчаянию, то нам-то тут чего делать? — осторожно заметил один офицер». Собственно говоря, среди собравшихся Шигалев имеет то-