После такой беседы Егорьеву, уже находившемуся в своем блиндаже и лежащему на койке, было о чем поразмыслить. И думая о только что состоявшемся разговоре с Синченко, лейтенант вдруг с ужасом натолкнулся на мысль, что он, этот солдат, прав. Замахнувшись, по мнению Егорьева, на находящееся в той мысленно запретной для лейтенанта зоне, Синченко одним конкретным фактом, который он сумел разъяснить в рамках своих взглядов на происходящее, разбил все сложившиеся в Егорьеве устои и понятия. Егорьев сам не мог понять, в какой именно момент уплыла из-под его ног почва, на которой он основывал все свое мировоззрение, но лейтенанту вдруг стало страшно. Страшно и от того, что он не мог теперь думать о бывших для него прописными истинами заповедях с прежней в них верой, страшно и от сказанного и доказанного Синченко.

«Ничего, это случайность, это упущение», — думал Егорьев. Но что-то, пробудившись и восстав в нем самом, все больше и больше убеждало, что это не случайность и не упущение, а закономерность. Было странно, но то неосознанное чувство, которое он испытывал при виде похорон убитых в атаке и которое он не мог сформулировать, при этих мыслях и сомнениях почему-то радовало его.

Он даже не почувствовал, как заснул…

Разбудили лейтенанта показавшиеся ему оглушительными телефонные гудки, раздавшиеся над самым его ухом. Минутой раньше он наблюдал непонятный и страшный обрывок видения: среди чистого поля стоят виселицы с болтающимися на них телами, и один из них вроде бы как старшина Кутейкин. Егорьев подходит ближе и видит, что затянутый в петлю старшина смотрит на него живыми глазами. Егорьев спрашивает, кто всех их убил, причем тут же оговаривает — не он ли сам? Старшина собирается ответить, но тут раздается оглушающий дьявольский треск (в реальности звонил телефон), и старшина лишь поспешно бросает: «Разбирайся сам» и исчезает в муторном тумане…

Протирая глаза от этого тумана, Егорьев сел на койке, спустив на пол босые ноги. Мельком взглянул на светившиеся в темноте у него на руке фосфорным светом часы — было без нескольких минут три. Нащупав и взяв трубку телефона, хрипло проговорил:

— Четвертый на проводе.

Через десять минут, уже собравшись, при скачущем свете зажженного светильника Егорьев приказывал временно до его прихода исполнять обязанности командира взвода сержанту Дрозду, вызванному для этого в спешном порядке в блиндаж. А еще через некоторое время Егорьев уже шел в смешанном с темнотой ночи предутреннем тумане по направлению к штабу батальона, взяв с собой на всякий случай для охраны от любивших лазить по нашему переднему краю в столь ранние часы немецких разведчиков рядового Глыбу. Телефонный звонок был от комбата Тищенко. Тот приказывал срочно явиться для получения распоряжений и еще, как он выразился, «кой-чего». Что собой представляло это «кой-чего», Егорьев не знал. Тем не менее он получил приказ и теперь этот приказ выполнял.

В штабе второго батальона капитана Тищенко царила напряженная и нервозная атмосфера. Сразу несколько зажженных светильников из снарядных гильз стояло на столе, тусклым светом освещая комнату. В окнах ничего нельзя было разглядеть — все скрывала за собой молочная занавесь тумана.

Капитан расположился за столом полубоком, положив один локоть на расстеленную карту, а вторым опираясь на спинку стула. Рядом с ним сидел старший лейтенант Полищук. Далее, по обе стороны стола, командиры трех остальных рот батальона. Все были вызваны по поводу сообщенной посыльным из штаба полка невероятной вести: вернувшаяся разведгруппа капитана Степанкова привела с собой «языка», который показывал, что новое генеральное наступление немцев начнется… сегодня. Не верить немцу оснований не было. Степанков, в свою очередь, подтверждал, что немцы сосредоточили на исходных позициях уйму войск и техники, развернув их в два эшелона, через которые Степанков со своими разведчиками едва сумел пробраться незамеченным — настолько плотно стояли войска.

Первоначально пленный немец был доставлен в штаб полка. Но данная им информация, чем бы она ни являлась (а скорее всего, она была достоверной, потому что разведчики сами все видели своими глазами), была настолько серьезна, что немец под усиленной охраной был отправлен в срочном порядке прямо в разведотдел армии, минуя разведотдел дивизионный. В дивизию о пленном и его показаниях тоже доложили, на что получили предписание усилить наблюдение за передней линией обороны и привести подразделения в полную боевую готовность. На случай же атаки со стороны немцев никаких указаний из дивизии дано не было, и Еланин, вызвав среди ночи к себе всех командиров батальонов полка, отдавал приказания по координации всех действий на случай, если немцы действительно предпримут наступление. Еланин даже, связавшись с комдивом, предлагал, руководствуясь данными Степанкова, который тоже присутствовал в штабе полка, провести упреждающую артподготовку с целью расстроить порядки немцев на фронте перед дивизией.

— Успокойтесь, — послышался в трубке голос комдива, полковника Себастьянова. — Это, скорей всего, провокация-

Комбаты уходили от подполковника в свои части с приказом довести обстановку до сведения командиров рот и согласовать с ними все возможные действия.

Капитан Тищенко действовал в соответствии с полученными распоряжениями, приказав явиться в штаб батальона своим ротным. Однако как поступить с четвертой ротой, командир которой, старший лейтенант Полесьев погиб накануне, Тищенко не знал. На долгие размышления времени уже не оставалось, и капитан приказал явиться в штаб батальона представителем от четвертой роты лейтенанту Егорьеву, как старшему по званию среди других взводных, имея в перспективе назначить его, быть может, ротным. Это и было то самое «кой-чего», сказанное Тищенко по телефону в разговоре с лейтенантом и так заинтриговавшее Егорьева.

Лейтенант Егорьев явился, когда все уже сидели на своих местах. Представившись и спросив позволения сесть, примостился на лавке в самом дальнем конце стола. Разговор был недолог: отдав необходимые распоряжения и спросив, нет ли у кого вопросов (вопросов, конечно, ни у кого не возникло, они появятся потом, когда спросить будет уже не у кого), капитан Тищенко велел всем занять свои боевые места. Именно сказал не «можете быть свободными», как говорится обычно, а «прошу занять свои боевые места», подчеркивая особую значимость минуты. Егорьеву комбат приказал обождать на крыльце…

Через некоторое время к лейтенанту, задумчиво сидевшему на ступени, подошел офицер и, козырнув, объявил:

— Старший лейтенант Полищук, ваш новый командир роты.

Поставить на роту Егорьева Тищенко так и не решился…

Три фигуры в постепенно рассеивающемся тумане быстро шли к траншеям четвертой роты, когда зависшую в воздухе предутреннюю тишину разорвали вдруг раздавшийся совсем близко рев артиллерийских орудий и грохот разрывающихся снарядов.

— Что это? — с тревогой спросил Глыба, напряженно всматриваясь в мутную пелену тумана.

— Артподготовка, — машинально ответил Егорьев.

— Кажется, мы опоздали, — хватаясь за фуражку на голове, тихо сказал Полищук и, будто опомнившись, закричал: — За мной, быстрее! Быстрее!

Все кинулись вперед. Снаряды рвались всего в каких-то нескольких стах метрах, ничего не было видно, лишь с каждым шагом все нарастал и нарастал ужасающий грохот. И вдруг, вынырнув из тумана, перед всеми троими неожиданно предстала открывшаяся панорама: позиции роты, перепаханные воронками и затянутые черным облаком пыли, и впереди, открываясь за этим облаком, занятая вчера высота, по которой продолжала вести огонь немецкая артиллерия и на которой не осталось уже ни одного живого места.

Мгновение все стояли с ошарашенным видом, и лишь разорвавшийся невдалеке снаряд, осыпав взрыхленной им землей, привел в чувство стоявших с округлившимися глазами двух офицеров и солдата. С удвоенной энергией, перескакивая через воронки, преодолели они эти последние до позиции две сотни метров и спрыгнули в траншеи. Там не было ни души.