Он шагал вперед, ноги уютно чувствовали себя в сапогах, которые должным образом пружинили в нужных местах. Его ноги и эти сапоги давно уже отлично ладили друг с другом. Кристофер Брейдентон знал его как Ричарда Фрая. Брейдентон служил одним из кондукторов этой подпольной железнодорожной системы, по которой перемещались беглецы. Полдюжины разных организаций, от «Метеорологов» до «Бригады Гевары», заботились о том, чтобы у Брейдентона не переводились деньги. Будучи поэтом, он иногда читал лекции или путешествовал по западным штатам – Юте, Неваде, Аризоне – и выступал в старших школах, удивляя школьников и (он надеялся) школьниц новостью о том, что поэзия до сих пор существует – пусть и вдохновляемая наркотиками, будьте уверены, но все же не лишенная некой жуткой энергии. Возраст Брейдентона приближался к шестидесяти, и прошло уже более двадцати лет с тех пор, как его выгнали из одного калифорнийского колледжа за слишком уж тесные связи с СДО[54]. В тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году Брейдентона арестовали за участие в демонстрациях во время Большого чикагского съезда. Тогда он установил тесные связи с радикальными группами, сначала поддерживая их безумные планы, а потом присоединившись к ним.

Темный человек шел и улыбался. Брейдентон был лишь одним концом одного канала, счет которым шел на тысячи. По ним и перемещались безумцы, таща с собой книжки и бомбы. Каналы пересекались, замаскированные указатели давали посвященным нужное направление. В Нью-Йорке его знали как Роберта Франка, и утверждение, что он черный человек, никогда не оспаривалось, несмотря на его очень светлую кожу. В паре с негром, ветераном Вьетнама – тот потерял левую ногу, так что его ненависть основывалась на более чем веской причине, – они прикончили шестерых полицейских в Нью-Йорке и Нью-Джерси. В Джорджии он представлялся Рамзеем Форрестом, отдаленным потомком Натана Бедфорда Форреста[55], и, укрытый белой простыней, участвовал в двух изнасилованиях, кастрации и поджоге жалкого негритянского городишки. Но было все это очень давно, в начале шестидесятых, во время первой вспышки борьбы за гражданские права. Иногда ему казалось, что тогда он и родился. Из предшествующего периода своей жизни он мог вспомнить немногое. Вроде бы вырос в Небраске и какое-то время учился в одной школе с рыжеволосым кривоногим мальчишкой по имени Чарльз Старкуэзер[56]. Марши за гражданские права в шестидесятом и шесть десят первом годах Флэгг помнил лучше – драки, ночные рейды, церкви, которые взрывались так, словно внутри вырастало настолько большое чудо, что вместить его в себя не было никакой возможности. Он помнил, как в тысяча девятьсот шестьдесят втором году добрался до Нового Орлеана и встретил там чокнутого молодого человека, раздающего брошюрки, призывающие Америку оставить Кубу в покое. Некоего мистера Освальда. Парочка освальдовских брошюрок, старых и потрепанных, до сих пор лежала в одном из его многочисленных карманов. Он заседал в сотне разных комитетов ответственности. Участвовал в демонстрациях против десятка одних и тех же компаний в сотне разных университетских кампусов. Писал записки с наиболее обескураживающими вопросами, когда сильные мира сего выступали на публике, но никогда не задавал их вслух – политики, увидев это усмехающееся, горящее лицо, могли испугаться и скрыться со сцены. Он никогда не выступал на митингах, так как микрофоны взвыли бы от звука его голоса, а электрические провода перегорели. Но он писал речи для тех, кто выступал, и в нескольких случаях результатом этих речей становились бунты, перевернутые машины, студенческие забастовки и бурные демонстрации. В начале семидесятых он познакомился с человеком по имени Дональд Дефриз[57] и предложил ему взять прозвище Синк. Он помог составить план похищения наследницы крупнейшего состояния – и именно он предложил не возвращать ее за выкуп, но обратить в свою веру. Он покинул маленький домик в Лос-Анджелесе, где оставался Дефриз со своими дружками, менее чем за двадцать минут до появления полиции. Шел по улице – его пыльные сапоги цокали по мостовой – с яростной ухмылкой на лице. Матери, увидев эту ухмылку, хватали детей и тащили в дом. От этой ухмылки у беременных начинались преждевременные родовые схватки. Позже, когда поймали нескольких оставшихся в живых «партизан», все они признались, что в состав группы входил кто-то еще, может, кто-то важный, может, просто примкнувший, мужчина без возраста, мужчина, которого называли Странником, а иногда – Букой.

Он широко шагал, оставляя позади милю за милей. Два дня тому назад он был в Ларами, штат Вайоминг, где участвовал во взрыве электростанции. Сегодня шел по шоссе 51, между Грасмером и Риддлом, направляясь в Маунтин-Сити. Завтра мог оказаться где угодно. И он почувствовал себя счастливее, чем когда бы то ни было, потому что…

Он остановился.

Что-то явно надвигалось. Он чувствовал это что-то, почти ощущал его аромат в ночном воздухе. Горячий запах копоти, который доносился отовсюду, словно Бог задумал устроить пикник, а роль мяса отвел человечеству. И угли уже готовы, с белым пеплом снаружи, внутри красные, как глаза демона. Что-то колоссальное, что-то великое.

Близилось время его перевоплощения. Он собирался родиться вновь, выдавиться из растянутого влагалища какого-то огромного чудовища песочного цвета, которое уже сейчас корчилось в родовых схватках, медленно двигая ногами, истекая родильной кровью и уставившись горячими, как солнце, глазами в пустоту.

Он родился, когда времена изменились, а теперь времена собирались измениться снова. Это чувствовалось в ветре, в ветре этой мягкой ночи в Айдахо.

Время родиться вновь почти пришло. Флэгг это знал. Иначе с чего бы ему внезапно обрести способность творить чудеса?

Он закрыл глаза, чуть вскинув разгоряченное лицо к темному небу, которое уже готовилось к встрече с зарей. Сосредоточился. Улыбнулся. Пыльные, стоптанные каблуки его сапог начали подниматься над дорогой. На дюйм. Два. Три. Улыбка превратилась в ухмылку. Он поднялся уже на фут. В двух футах над дорогой Флэгг неподвижно повис, и ветер под ним поднимал пыль.

Потом он почувствовал, что первые мазки зари запятнали небо, и опустился на землю. Время еще не пришло.

Но ждать осталось недолго.

Он снова зашагал, улыбаясь и высматривая место для сна. Его время скоро наступит, и пока этого было достаточно.

Ллойда Хенрида, которого газеты Финикса окрестили «нераскаявшимся убийцей с лицом младенца», вели по коридору крыла муниципальной тюрьмы, отведенного для особо опасных преступников, двое охранников. У одного текло из носа, и оба выглядели кисло. Другие обитатели крыла горячо приветствовали Ллойда, разве что не закидывали конфетти. Он был местной знаменитостью.

– Приве-е-ет, Хенрид!

– Давай, парень!

– Скажи прокурору, я не дам тебя в обиду, если он выпустит меня!

– Держись, Хенрид!

– Молодец, братан! Мо-ло-дец, мо-ло-дец, мо-ло-дец!

– Болтливые ублюдки, – пробормотал охранник с насморком и чихнул.

Ллойд счастливо усмехнулся. Новая слава поражала его. Здесь ему нравилось гораздо больше, чем в Браунсвилле. Даже кормили вкуснее. Когда ты большой человек в своем деле, к тебе поневоле проявляют уважение. Он подумал, что Том Круз, вероятно, испытывает те же чувства на мировой премьере.

На выходе из крыла строгого режима их ждала решетчатая дверь, замок которой открывался дистанционно. Ллойда снова обыскали. Простуженный охранник тяжело дышал, словно только что бегом поднялся по паре лестничных маршей. Потом Ллойда заставили пройти через рамку металлоискателя, вероятно, чтобы убедиться, что он ничего не засунул себе в зад, как тот парень по прозвищу Мотылек[58] в фильме.