– Думаю, ты не понимаешь сути дела, – сказал Вильгельм.

– О, я прекрасно понимаю суть дела, – сказал Дитер. – А вот ты не понимаешь. Мы находимся здесь потому, что нас послали сюда. А почему именно нас сюда послали, не наше дело.

Я посмотрела на Дитера долгим изучающим взглядом. Я сама не понимала, почему я так удивилась. Но когда человек, хорошо вам знакомый, совершает вроде бы вполне предсказуемые поступки, вы всегда удивляетесь, поскольку все-таки держались о нем лучшего мнения.

Я вернулась к своей книге. Я читала о путешественниках, исследовавших Северную Африку в девятнадцатом веке. Помимо всего прочего, я надеялась таким образом расширить свой кругозор.

Вильгельм снова взял карандаш.

– Вероятно, нам не стоило обсуждать этот вопрос.

– Нам не стоило обсуждать этот вопрос в том тоне, какой ты задал, – сказал Дитер. – По-моему, члены команды грешат скептицизмом и излишней интеллектуальностью.

С изумлением я увидела, что он смотрит на мою книгу.

В течение последующих пяти ужасных недель, проведенных в Ливии (когда я мысленно сокрушалась о напрасной трате времени и невозможности узнать поближе такую прекрасную пустыню и таких интересных арабов), я лишь однажды вызвала Дитера на откровенный разговор.

На сей раз он признался.

– Да, – сказал он. – Я решил относиться к тебе иначе, чем раньше. У меня нет выбора.

– Мне жаль, что тебе приходится так себя вести.

– Не знаю, чего еще ты ожидала.

– Но, Дитер, насколько я знаю, мы всегда были только друзьями. Мое отношение к тебе нисколько не изменилось.

– Думаю, ты обманывала меня, – сказал он.

Мы стояли в тени пальмы, глядя на пустыню. Подернутое знойным маревом песчаное пространство сливалось вдали с подернутым маревом небом; все казалось зыбким и нереальным, кроме дрожащего раскаленного воздуха.

– Я обманывала тебя? – спросила я.

– Да.

– Каким образом?

– Ты позволила мне надеяться… как, по-твоему, все это выглядело со стороны? В Дармштадте все считали, что ты моя девушка.

Я покраснела от негодования.

– Но ты же знал, что это не так!

– Ты продолжаешь все отрицать. Но ведь ты с удовольствием общалась со мной.

– Ты имеешь в виду, что девушке позволительно общаться с парнем только в одном случае?

– Ты меня использовала, – сказал од. – Это нечестно.

Беда в том, что в его словах была доля правды. Я находила общество Дитера удобным. Я всегда это понимала, и, помимо всего прочего, именно мое сознание вины скрепляло нашу дружбу. Но когда он обвинил меня в нечестности, чувство вины, которое я все еще испытывала перед ним, разом прошло, сгорело в очищающей вспышке гнева, а вместе с ним прошла и вся моя симпатия к нему.

Из-за угла вышел Вильгельм с пачкой отчетных документов и поздоровался с нами.

Я улыбнулась с отсутствующим видом. Я была всецело поглощена чувством великого облегчения, порожденного сознанием того, что наша с Дитером дружба закончилась и мне больше нет необходимости поддерживать с ним отношения.

Но Дитер на появление Вильгельма отреагировал.

Он весь разом подобрался. Он подождал, когда Вильгельм уйдет с улицы и закроет за собой дверь. А потом презрительно бросил, почти выплюнул слово: «Еврей!»

К тому времени события так называемой Хрустальной ночи уже произошли.

Я вместе со своими коллегами из Рехлина отмечала день рождения одного из наших сотрудников. Мы обедали в деревенском трактире, славившемся превосходными блюдами из оленины. Густав, именинник, выпил огромное количество австрийского красного вина и приставал к замужней хозяйке трактира.

Мы услышали звон разбитого стекла, когда пили кофе. Он прозвучал так отчетливо, словно разбилось окно в соседней комнате. Мы разом умолкли и поставили чашки на стол.

Кто-то нервно пошутил:

– Еще один пьяный.

– Не думаю, – сказал конструктор, привезший всех нас на своей машине.

Хозяйка, расставлявшая бутылки на полке за стойкой бара, сказала:

– Это в еврейской скобяной лавке на углу. – Она отступила на шаг, рассматривая аккуратно расставленные бутылки. – Что ж, так им и надо.

Мы допили кофе, расплатились и вышли. Трактир находился в маленьком городке, где происходили базары. Мы двинулись по дороге и, завернув за угол, вышли на площадь. Я услышала неясный шум в отдалении.

Стоял ноябрь, и ночь была холодной. Я засунула руки поглубже в карманы куртки. Под моими ногами что-то хрустело. Я опустила глаза.

На мостовой блестела стеклянная крошка. В витрине лавки позади осталось лишь несколько острых осколков стекла. Три окна подряд были разбиты. На двери кто-то написал слово «жид» и грязное ругательство.

В неясном шуме в отдалении различались крики и рев бушующего пламени.

– Давайте сматываться отсюда, – сказала я.

Мы услышали звон очередного разбитого стекла на соседней улице, многоголосый радостный вопль, а потом из-за угла вылетел грузовик с открытым кузовом, набитым штурмовиками. Они приветствовали нас жизнерадостным ревом, и грузовик резко остановился. Из кузова выпрыгнул мужчина и подбежал к нам. Кажется, он спрашивал дорогу. Он захлебывался от возбуждения, смеялся и часто сыпал словами.

– Ну и ночка! – то и дело повторял он. – Ну и ночка!

В ответ на расспросы мы сказали, что понятия не имеем, где находится синагога.

Некоторые события той ночи получили освещение в печати, некоторые нет. Но стоило лишь раз пройти по улице, чтобы все увидеть. Битое стекло лежало на тротуарах грудами. Люди пробирались между ними, сетуя на неудобство.

По слухам, Толстяк рвал и метал. Страховка, понимаете ли. Они потребовали выплаты страховых премий. Те, которые не слишком испугались. Общая сумма исчислялась миллионами. Как он может решать проблемы экономики, возмущался Толстяк, когда в стране творится такое?

Где-то поблизости находится Каринхалле.

Если, конечно, она все еще стоит. Ходили слухи, будто Толстяк приказал взорвать ее – только бы не отдавать в руки варваров, лишенных художественного вкуса.

Я никогда не видела Каринхалле, усадьбу Толстяка. Но Эрнст мне ее описывал. Он бывал там несколько раз. Самый знаменательный свой визит в Каринхалле он нанес однажды ранней весной 1939 года, когда уже два с половиной года работал начальником технического отдела.

Эрнста вызвали туда на выходные. Он выехал из Берлина на своем спортивном автомобиле. Дорога вела через холмистую лесистую равнину, испещренную озерами. Здесь Толстяк устроил огромный охотничий и рыболовный заповедник. Если повезет, вы могли увидеть по пути бизона или диких лошадей. Об обыкновении Толстяка выезжать по выходным на охоту знали все. Честолюбивые офицеры военно-воздушных сил из кожи вон лезли, демонстрируя там свое искусство стрельбы.

Через пятьдесят миль Эрнст свернул с шоссе, миновал контрольно-пропускной пункт и выехал на гладко вымощенную дорогу, которая вела к усадьбе, извиваясь между озерами.

По ряду причин Каринхалле внушала благоговейный ужас. Вероятно, свет еще не видывал более безвкусного архитектурного ансамбля. Изначально построенное по образцу шведского охотничьего домика, центральное здание быстро утратило первозданный облик, обрастая разнообразными сооружениями, которые выстроились по периметру главного двора, в свою очередь окруженные статуями, фонтанами и купами деревьев. В этих строениях Толстяк хранил свою коллекцию произведений искусства. Под соломенными крышами скапливались старинные канделябры, столики в стиле рококо, редкие гобелены, полотна старых мастеров, золотые и серебряные сервизы. Процесс накопления был бесконечным. Европа изобиловала сокровищами такого рода. И зачем останавливаться на Европе?

Центральное здание являлось прихотью богача и носило название, свидетельствующее о сентиментальности жестокого самодура. Кариной звали первую жену Толстяка. Память о ней он возвел в своего рода религиозный культ. Ее останки покоились в отлитом из олова саркофаге в гранитном мавзолее со стенами толщиной полтора метра, стоявшем на берегу озера, на которое выходили окна дома. Однажды он упокоится рядом с Кариной. Но пока что он любил плавать в озере.