– Что он имел в виду? – спросила я.

И Эрнст рассказал мне. Он рассказал мне все, что узнал от Плоха. Я неподвижно сидела в кресле, а Эрнст тихим ровным голосом рассказывал об ужасах, недоступных человеческому пониманию. О людях, которых убивают как скот – систематически и хладнокровно – только потому, что они не той национальности. Об оврагах, которые используют в качестве могил; о целых местностях, превратившихся в огромные кладбища; о массовых убийствах, когда смерть отдельного человека теряет значение. О бульдозерах, которые снова и снова разравнивают землю, уминая груды разлагающихся тел. Он сказал, что эту работу выполняют не только люди Гиммлера, но также военнослужащие строевых частей. Плох ясно дал понять, сказал он, что это не какое-то чудовищное отклонение от плана. Это и есть план.

Я выслушала его, отключив сознание.

Последовала долгая пауза.

Эрнст поднялся на ноги.

– Прости, если сможешь, что я рассказал тебе все это.

Я обнаружила, что не в силах вымолвить ни слова.

– Тебе пора идти, – сказал Эрнст и поцеловал меня в лоб.

Что вы делаете с информацией, которую не в состоянии осмыслить; с информацией, которая парализует ваше сознание? То же самое, что ваш организм делает с ядом. Вы ее отторгаете.

Я выкинула из головы все, что рассказал мне Эрнст в последнюю нашу встречу. Это было нетрудно: требовалось совершить единственный акт очищения. Все, что рассказал мне Эрнст, неправда, потому что не может быть правдой. По сравнению с этим доводом все остальные доводы (Эрнст не мог придумать такого, Плох не мог придумать такого, мне не могло присниться такое) ничего не стоили.

Я вернулась в Регенсбург.

Чувствовала себя я довольно паршиво. Вероятно, дело было в стрессе: я постоянно ощущала тянущую боль под ложечкой. Отдохнуть нужно не только Эрнсту, думала я.

Я ничего не сделала, чтобы помочь ему. Но, с другой стороны, что я могла сделать?

Я продолжала заниматься своей работой.

Я бы с удовольствием нарушила приказ Дитера, запрещающий мне летать на заправленном «комете», но, к сожалению, об этом и думать не приходилось. Это не только стоило бы мне моего места в команде, но и было попросту неосуществимо, поскольку я не могла взлететь без помощи наземного обслуживающего экипажа. Я смирилась с ролью пилота-планериста. У меня был напряженный график полетов. «Комет» еще предстояло испытывать и испытывать безотносительно к реактивному двигателю. Многочисленные проблемы, порой практически неустранимые, создавала высокая скорость машины при планировании. Например, после быстрого разворота стрелки компасов крутились так сильно, что приборы на несколько минут выходили из строя.

– Скажем прямо, – однажды сказал Хайнц, когда мы сидели в столовой, – эта машина чертовски опасна.

– Трусишь? – фыркнул Макс. Он недавно пришел в команду на место Душена. Нервный и агрессивный, он всячески старался проявить себя.

– Конечно, – рассмеялся Хайнц. – Каждый раз, когда я забираюсь в свой самолет, у меня поджилки трясутся.

Макс презрительно усмехнулся. Но Хайнц спокойно ел свой обед, а Макс нет.

– Вчера у меня кабина наполнилась дымом, – задумчиво проговорил Хайнц. – На высоте полторы тысячи метров. Я ни черта не видел. Глаза ело просто жуть.

– Дьяволов чайник, – сказала я, и мы с Хайнцем рассмеялись, к великому недовольству Макса.

– Я бы отдал все на свете, только бы полететь на «комете» в бой, – сказал Макс, когда мы с Хайнцем отсмеялись.

– Полетишь еще, – примирительно сказал Хайнц.

– Представляете, какую пользу он принесет на Восточном фронте!

– Главная проблема на Восточном фронте – снег, – заметил Хайнц.

– Это все слухи!

– Это правда. – Хайнц отложил нож и вилку. Он никогда не упускал случая поспорить. – У меня там брат. Боевые действия не ведутся. Орудийные башни заедает, моторы грузовиков замерзают.

Макс покраснел до корней волос.

– Мне удивительно слышать на нашей базе такие непатриотические речи.

– Будь у тебя между ушами что-нибудь кроме аэродинамической трубы…

Я не стала им мешать и пошла в казарму. Я лежала на кровати и читала «Двадцать тысяч лье под водой». Библиотека на базе была небогатой: Жюль Берн, приключенческие романы Карла Мая (по слухам, любимого писателя Гитлера) да сборники песен штурмовиков. Через полчаса я надела ботинки, вышла на летное поле и забралась в своей «комет».

«Ме-110» разогнал меня на буксире. Большие колеса «комета» легко оторвались от бетонной полосы. На высоте трех метров я открыла запорное устройство, державшее шасси, и «комет» радостно подпрыгнул и взмыл в свою стихию.

Через десять минут я отбросила буксировочный трос и опустила нос, чтобы начать планировать. Машина сразу же плавно вошла в длинный вираж, словно сокол. Казалось, бесхвостое тело «комета» на широких, отведенных назад крыльях создано для вечного полета. Я описывала в воздухе круги, закладывала виражи, переворачивалась, крутила петли и не удивилась бы, если бы обнаружила, что могу делать совершенно немыслимые вещи – например, летать задним ходом, – поскольку это своенравное красное существо, летавшее, как сокол, и набиравшее высоту со скоростью пушечного ядра, обладало также всеми способностями колибри. Мы вместе – я и мой «комет» – парили в высоте, испытывая природу человеческой плоти, металла и воздуха; и, когда мы спустились ниже, я увидела нашу странную тень, скользящую по залитым солнцем полям.

Сделав последний разворот, я краем глаза заметила внизу что-то необычное. Я не стала присматриваться, поскольку посадка «комета» требовала предельной сосредоточенности. Едва остановив машину на бетонной полосе, где Руди встречал меня с обычной своей щербатой улыбкой, и открыв фонарь кабины, я повернулась. Да, мне не почудилось. Флаг у ворот был приспущен.

Как только я вошла в канцелярию, Дитер вызвал меня в свой офис. У него был серьезный вид.

– У меня для тебя плохие новости, – сказал он. – Учитывая обстоятельства, я сожалею о том, что сказал на днях. Наверное, тебе лучше присесть.

Эрнст.

Он вынимает револьвер из ящика стола. Заряжает его, патрон за патроном. Сколько уже раз он делал это, а потом снова разряжал? И почему именно этот револьвер? У него есть много современных и более удобных пистолетов: автоматических пистолетов с обоймой. Но этот револьвер неотлучно находился при нем всю прошлую войну, в кобуре на бедре.

Война в вашем понимании этого слова…

Эрнст сидит на кровати, на своей широкой дубовой кровати, – первой покупке, сделанной им по окончании прошлой войны, поскольку он считал хорошую кровать, хороший костюм и хорошее вино совершенно необходимыми вещами в жизни любого мужчины. Она пережила много приключений вместе с ним, эта кровать; она была верным другом. В последнее время он спал один. Инга не в силах рассеять его дурное настроение. Его душевное состояние пугает Ингу. Он не желает говорить о своих мыслях и чувствах.

Эрнсту не с кем поговорить. Когда-то его окружали друзья. По крайней мере, ему так казалось. Теперь они держатся в стороне. У него чума.

Он вращает барабан револьвера пальцем. Шесть патронов. Зачем шесть? Хватит и одного. Он редко промахивается, не промахнется и сейчас. Он мог вложить в барабан один патрон и подогнать его к стволу. Зачем он вложил все шесть?

Чтобы было над чем поломать голову.

Правой рукой Эрнст легко сжимает рукоятку револьвера и кладет ствол на ладонь левой. Металл холодный.

Когда он выстрелит, ствол нагреется и по комнате распространится едкий запах. Но он уже его не почувствует.

Эрнст осторожно кладет револьвер на незаправленную кровать и выходит из спальни на лестничную площадку. Он прислушивается. Мертвая тишина. Сейчас начало пятого утра. Альберт спит в другом конце дома. Он сильно храпит. Эрнст это знает: однажды он на цыпочках прошел по коридору и подслушал. Но это большой дом, и сейчас Эрнста и Альберта разделяют несколько толстых дверей.